— Твой сын, — ответил Македонский и, наклонившись к замочной скважине, добавил — Македонский.
Дверь скрипнула, и показалась бабушка Тонка.
— Дьякон{68} здесь? — спросил он.
— Откуда пришел? — не отвечая, спросила его бабушка Тонка.
— Из Браилы.
— Он ждет тебя, — сказала она и впустила гостя.
Чиркнула спичка, свеча осветила горницу, и оттуда на Македонского пахнуло приятным теплом.
В горнице было пусто.
Бабушка на минуту вышла и вернулась.
— Пойдем, сынок, он внизу, — сказала она и, захватив лампу, повела Македонского.
Они остановились перед квадратным отверстием, вырезанным в полу чулана. Чтобы скрыть люк, доска, служившая крышкой, была для виду усеяна шляпками обкусанных гвоздей, а для устойчивости укреплена искусно скрытыми железными петлями.
Македонский спустился вслед за бабушкой по узкой лестничке в подвал. Отворив дверь, они вошли в просторную, хорошо освещенную и застланную половиками комнату.
За столом, заваленным книгами, газетами, сургучом и разными письменными принадлежностями, накинув на плечи полушубок, сидел Левский и что-то писал.
Этот подвал служил и канцелярией и рабочим кабинетом для всех революционеров, которые тайно останавливались в доме бабушки Тонки.
Македонский сел на нары, покрытые красным ковриком.
— Тебя никто не заметил? — прежде всего спросил Левский.
— Никто.
— Что скажешь?
Македонский полез за пазуху и вынул письмо. Подвинув к себе свечу, Апостол начал внимательно читать.
Тем временем гостеприимная бабушка сняла с полки кастрюлю, разгребла огонь в очаге и поставила согреть еду для посланца браилских хэшей.
Единственная сохранившаяся фотография Васила Левского не дает, к сожалению, ни малейшего представления о нем как о человеке, наделенном столь сильной волей и характером. Она не передает и выразительности его лица, озаренного величием той идеи, которая его вдохновляла и воспламеняла.
Левский был человек среднего роста, худой и стройный; глаза у него были иссиня-серые, усы рыжеватые, волосы русые, лицо круглое, бледное, измученное беспокойной мыслью и постоянным бдением, но вместе с тем всегда непринужденно оживленное и жизнерадостное. Странно, что этот молодой человек, смело призывавший к борьбе за свободу, повседневно рисковавший своей жизнью, вынужденный скрываться и переносить всякие лишения, был веселого нрава. Так же как и воевода Тотю, он любил распевать песни; нередко по буковым лесам Стара-планины разносился его звонкий голос[3]. Приезжая в Бухарест, он, помимо сведений о новых комитетах, привозил Каравелову{69} пестрые изогнутые турецкие чубуки. В постоянной борьбе с равнодушием и недоверием окружающих ему было необходимо поддерживать в себе веселость и жизнерадостность.
Но он умел преображаться, когда это требовалось. Веселость исчезала с его лица, взгляд становился строгим, слова звучали властно, как приказ. Его простые, бесхитростные речи волновали, будоражили и убеждали людей. Где бы он ни появлялся (а появлялся он всюду), он выдвигал новые вопросы, будил в людях новые стремления и чаяния. Известность его быстро росла: она проникала в бедные хижины, растекалась по городам, наполняла горы славою его имени.
Его слово пробуждало человеческие сердца, его имя поднимало народ. Однажды ночью он произнес в Пазарджике речь, и этого было достаточно, чтобы собрать миллион грошей добровольных пожертвований. Часто он бывал резок, но ни перед кем не заискивал: исполнение долга было для него выше всех законов. Недостаток знаний искупался у него передовыми взглядами. Однажды, огорченный дикостью и суеверием каких-то крестьян, он с возмущением сказал им:
— Вы станете настоящими людьми только тогда, когда начнете есть мясо по средам и пятницам.
Как-то раз, когда он лихорадочно работал по организации комитетов в окрестностях Софии, крестьяне спросили его:
— Бай Васил! Кого же мы поставим царем, когда освободим Болгарию?
— Если мы боремся с турками только ради царя — значит, мы глупцы. Султан у нас есть и сейчас. Не царь нам нужен, а свобода и равенство всех людей, — хмуро ответил Левский.
— А сам ты-какое место займешь?.. Небось самое первое?
— Никакого не займу. Я пойду тогда к другим порабощенным народам и буду делать то же, что делаю сейчас здесь.
И говорил он вполне искренно.
В своей смелости Левский был способен на самые дерзкие поступки. Ежеминутные опасности, которым он подвергался в течение нескольких лет, стали его стихией, где он отлично себя чувствовал и черпал уверенность в себе, как генерал, привыкший к свисту пуль. Как-то в Сопоте, в комнате местного учителя, собрались члены тайного комитета. И вдруг неожиданно там появился известный турецкий шпион и уселся вместе с ними. Все замолкли, а незваный гость как ни в чем не бывало продолжал сидеть. Взбешенный Левский вскочил, дал ему пощечину и крикнул;
— Пошел вон, подлец!
— Что? Какое ты имеешь право бить меня? — спросил ошеломленный негодяй.
— Убирайся вон! Ступай и выдай нас туркам. Я — Левский!
Все оцепенели.
— Не бойтесь, — сказал спокойно Левский, успевший выпроводить за дверь непрошеного гостя. — Я уверен, что этот подхалим не посмеет ничего сделать.
Собрание продолжалось.
И в самом деле, никто больше не побеспокоил их.
Жители вспоминают о неслыханной смелости Левского. Однажды в карманах его пиджака, случайно попавшего в руки полиции, были обнаружены революционные прокламации, сургучная печать, фальшивые документы и яд. Турецкие власти разыскивали Левского повсюду, вооруженные жандармы метались по улицам, а он, переодевшись крестьянином, завязав лисьим мехом левый глаз, простодушно посматривал на полицейских и спрашивал: «Где живет лекарь?»
В Левском сочетались в равной мере горячность Каблешкова, твердость характера Бенковского и внутренняя сила Караджи{70}. Но ему было присуще и то, чего не хватало им: непреодолимое упорство и выдержка. Первые блеснули как метеоры на нашем синем небе, взволновали сердца людей и угасли. Можно сказать, что эти люди пришли только ради того, чтобы вписать свои великие имена в историю и уйти. Деятельность Левского была более продолжительной и более плодотворной. Судьбе было угодно, чтобы простой турецкий писец, полуграмотный дьякон показал миру, что может сделать безграничная преданность великой идее — идее, которую олицетворял в нашем представлении его могучий образ. Что бы ни говорили скептики, Левский был выразителем той силы, которая родилась в вековых страданиях народа, прошедшего через невообразимые унижения. Семь лет он ходил по Болгарии, побывал в сотнях сел и городов, создавал в них комитеты, учил, ободрял народ, держал в страхе богачей и возмущал турок. Все это он делал с неизменной настойчивостью и непостижимым упорством; турецкие власти уставали, преследуя его, а он не уставал становиться им поперек дороги: преодолевал все препятствия, убеждал маловерных, будил равнодушных. Он оказался бессильным только против предательства. Некий поп Крыстю, из Ловеча, подло его предал. Попав в руки своих мучителей, раненный двумя пулями, он, как говорят, принял яд, чтобы не изменить своей клятве, а когда яд не подействовал, стал биться головой о стену в Софийской тюрьме, но убить себя не мог, и его, полумертвого, турки повесили.
Таков был человек, известный под именами: Дьякон, Васил Левский и Апостол, которого судьба
