поставила во главе передового отряда проповедников свободы и мучеников за нее, для того, чтобы пробудить народ, подготовить великие события и оказаться в ряду творцов светлого будущего.
Это был маленький Гус{71}, который не стал гигантом только потому, что не успел; в Иудее он был бы распят, в средние века — заживо сожжен, в девятнадцатом иске повешен… Три казни, три символа: распятие, огонь Торквемады{72}, виселица — три вида насильственной смерти; придуманные в разные времена для казни и бесчестных и бессмертных…
— Будь здоров, Гика! Наливай полней стаканы, черт тебя возьми!
— Ура! Будьте здоровы! — крикнули хором хэши, чокнулись, выпили до дна, со звоном поставили стаканы и расправили усы.
— А где же Каранов? Где Бебровский? Разве Хаджия не позвал их?
— Бебровский пошел рассчитываться с Никулеску… к вечеру вернется. Разве я мог забыть этого балканского медведя? Каранов тоже придет. Он отправился за своим братом, и они явятся вместе. Брат его заявил, что подожжет лавку, если его не возьмут с собой. Вот молодчина!
— А Гунчо?
— Гунчо… он продал свое оружие, болван…
— А я его вчера видел, он купил великолепный винчестер. Придет непременно, — сказал третий хэш.
— Ну, а Попче? — спросил кто-то.
— Попче пошел за Кирчей, Марковым и Койновым. Койнов, бедняга, болен, сильно кашляет, но все- таки хотел прийти.
— Когда речь идет о таком святом деле, не до болезней, — заметил один из хэшей.
— Нет ничего такого, что могло бы помешать болгарскому герою умереть за свою отчизну, — торжественно произнес еще один, вспомнив слова из известной драмы Войникова.
— Кто сейчас уклоняется — тот подлец.
— Будьте здоровы, братья! Да здравствуют борцы за свободу! — воскликнул хэш в румынской солдатской куртке без погон. — Да здравствует народ!.. Смерть тиранам!.. Гика, наливай же Добре и Петру…
— Ура!
— Долой басурманов!
— Ах да, вы знаете, — закричал Димитрий, — Мравка опять попал в голубятню!
— Его уже раз восемь сажали этой зимой, — подхватил Асланов, — и все по мелочам. Схватит с прилавка пару яблок, полиция тут как тут и — айда в Курте де Курни{73} . Поймают его, а он не сопротивляется, нарочно это делает, когда есть нечего. В тюрьме хоть покормят.
Между тем Хаджия вполголоса рассказывал двум хэша о Македонском, который все еще не вернулся.
— Да что там говорить, могут и самого Дьякона поймать… кто его знает? — озабоченно говорил Хаджия.
— Тогда и наш план и отряд — все пропало, — в отчаянии сказал Добре.
— Тссс… — шепнул Асланов, подмигнув Добре. — Кабатчик услышит.
— Да он ни черта не понимает по-болгарски…
— Однако тайну надо хранить.
— Болтать нельзя.
— Какая тайна, осел! — заорал полупьяный хэш, который все время сидел, прислонившись к стене запрокинутой головой, и смотрел в потолок.
— А Ивану Славкову сообщили о собрании?
— Нет, я его не нашел… но, конечно, он уже узнал.
— Этот полоумный козел не придет, бьюсь об заклад…
— Придет!
— Не придет!
— Придет!
— Если не придет, я ему выдеру бороду, которую он мажет венской помадой, — целый франк платит парикмахеру.
— Говорят, что он, мошенник, собирается обручиться с Мариолей! Вот бездельник!.. Ну, пей… Хозяин, подай еще закуски и налей… принеси-ка одобежского вина, да смотри без воды! Не скупись!
Хэши чокнулись и выпили.
— Пойдем немного проветримся, — предложил Хаджия, и все встали.
— Вино налито. Что ж вы, пить не будете? Обидно! Я его вам на головы вылью, — заявил угощавший хэш, преграждая путь к двери левой рукой.
— Не загораживай столбовой дороги! — заорал здоровенный детина, входя в корчму и грубо отталкивай его.
— А, Бебровский! Добро пожаловать!
И несколько человек бросилось его обнимать и целовать..
— Здравствуй, брат! Гика, еще стакан вина, чтоб тебя черти взяли!
— Давай на ходу по одной! Марков, плати!
И вся веселая компания вышла из корчмы и зашагала по длинной улице. Вечерело, и было холодно. На площади громыхали экипажи, развозившие пассажиров с только что прибывшего поезда. Подвыпившие хэши радостным гамом и криками приветствовали встречных знакомых. Свернув в узкий переулок, они увидели Попче с тремя оборванными хэшами.
— Попче! Попче! — раздались голоса. Но Попче только приложил в знак молчания палец к губам и пошел со своими товарищами вслед за турком в длинном суконном кафтане.
У Владыкова шло шумное собрание… Разогретые вином Гики, хэши оживленно разговаривали о новом плане, объединившем теперь этих людей, разбросанных по всей Валахии. Брычков смотрел на них с восхищением. Он чувствовал, как в его сердце крепнет любовь к Болгарии, где появляются на свет такие самоотверженные патриоты. Владыков беспокоился о Македонском.
В прихожей послышались шаги.
Дверь с треском распахнулась, и Македонский, как ураган, влетел в комнату, На усах у него висели сосульки.
Хэши вскочили с мест, приветствовали его, пожимали руки. Македонский тоже здоровался, обнимал их, а с Владыковым, Брычковым и верзилой Бебровский расцеловался.
— Здорово, ребята!
— Ну как? Все благополучно? — торопливо спрашивали со всех сторон.
— Все в порядке, только я чуть не утонул в Дунае. Большой вам привет от Апостола. Дела идут, прекрасно. Ну-ка, посторонитесь, я немного погреюсь. Ух, никогда еще не отведывал я такого мороза дунайского. Взять его фунта три — пожалуй, и пекло заморозишь. Бебровский, услужи, друг, сверни цигарку. Владыков, держи письмо от Левского.
И Македонский потер руки около пылавшей печки.
— Расскажи же нам, как добрался и что сделал?
Македонский не стал ждать повторения просьбы. Он гордо подкрутил замерзшие усы и начал подробно рассказывать о своих похождениях, или, как он говорил, «мытарствах». Самое бурное восхищение вызвал его рассказ о том, как удалось ему спастись на обратном пути через Дунай. Когда он подходил к полынье, со всех сторон свистели пули турецкой пограничной стражи, но он, недолго думая, прыгнул и едва не сорвался в воду.
Читавший письмо Владыков просиял от радости.
— Ребята, — сказал он, отрываясь от чтения, — готовьтесь!
— Говори, говори, что пишет Левский? — послышались голоса любопытных.
