теории чисел — это представлялось совершенно очевидным. Вы утром решили выпить стакан молока вместо того, чтобы налить себе чаю. Это решение номер сколько-то миллионов, сколько-то тысяч… А на другой день вы решили поступать не на мехмат, а на физический. И у этого решения тоже есть номер. Но ведь решения эти неравнозначны в вашей жизни! Следовательно — я принял это, как лемму, которая не требовала в тот момент доказательств, — и числа, соответствующие номерам принимаемых решений, тоже должны отличаться друг от друга. Обладать некими отличными от прочих свойствами. Понимаете? Это оказалось так увлекательно — выяснить, чем эти числа отличаются! Образуют ли они числовые ряды? Какие? С какими свойствами? Если да, то это могло бы означать, что человек сможет принимать важные решения в соответствии с номером…»
«То есть, — вмешался я, — вы хотите сказать, что решения, скажем, связанные с риском для жизни, принимаются в соответствии, например, с факториальным числовым рядом, а решения, связанные, допустим, с какими-то приобретениями, — с рядом Фибоначчи?»
«Не совсем так, но вы, в принципе, верно уловили основную идею! — воскликнул Олег Николаевич. — Все-таки как много значит…» — он осекся, посмотрел на меня, улыбнулся и не стал продолжать, но я продолжил за него:
«Физико-математическое образование, вы имеете в виду?»
Он покачал головой:
«Нет, не столько образование, сколько образ мысли. Можно быть математиком и не увидеть в этой идее ровно ничего… а можно… вы ведь к звездам своим относитесь не как к газовым шарам с политропным распределением плотности? Признайтесь, звезды для вас…»
Он замолчал, приглашая меня продолжить, и я сказал:
«Гм… да. К звездам у меня с детства отношение было, скорее, иррациональным. Умом я понимаю, что это плазменные шары с показателем политропы пять третьих, но на самом деле они… ну, как дракон для Ланселота, если вы понимаете, что я хочу сказать…»
«Понимаю, — кивнул он, — и очень рад тому, что мы с вами оказались в одной точке пространства в одно и то же время».
«Вы… — сказал я. — Я не видел ваших работ по этим числовым рядам. Я имею в виду — по рядам принятия решений».
«У меня нет таких работ, — покачал он головой. — Я даже в пятнадцать лет понимал, что… нет, пожалуй, я не понимал очень многого, но чувствовал… знаете, Петр Романович, математика, особенно теория чисел, это, скорее, чувство, интуиция, попытка понять себя… так вот, я чувствовал, что об этом лучше молчать. Пока не пойму, как с этим всем управляться. Если в организме есть счетчик наших решений, и если решения можно классифицировать и — вы правы! — описывать разными числовыми рядами… Нужно сначала этот счетчик найти, нужно эти ряды описать…»
«Простые числа, — сказал я, — вы занялись ими не потому что…»
«Господи, теперь вам это понятно! Конечно, к простым числам я пришел, поскольку понял, что именно последовательность простых чисел играет самую важную роль в нашей жизни. Это было чисто интуитивное прозрение. Потом я все доказал, но идея сначала была чисто интуитивной».
«И вы полагаете, что завтра мне лучше сидеть дома, — вернул я наш разговор к его началу, — потому что посчитали, какой завтра в моей жизни по счету день, сравнили с последовательностью простых чисел…»
«Примерно… В эти дни у вас сильное сгущение таких чисел. Остров в океане…»
«Но если я буду сидеть дома и не принимать никаких решений вообще, — сказал я, — то счетчик будет стоять и включится, когда я все-таки выйду… Все равно что-то важное нужно будет решить, верно? От судьбы не уйдешь…»
«Но есть шанс опустить уровень решений до бытовых, — возразил Олег Николаевич. — Счетчик будет щелкать, но решения вы будете принимать простые — включить ли телевизор, поставить ли чайник…»
«А потом выйду в народ, и все равно нужно будет что-то решать, ведь внешние события от того, что я пересижу время дома, никак не изменятся, и то, что должно случиться, случится все равно!»
«Но тогда решение будете принимать не вы», — мягко сказал Олег Николаевич.
«Да… — протянул я. — Возможно. Не уверен, что это правильно».
«И это тоже ваше решение, — кивнул он. — За номером сколько-то миллионов, сколько-то тысяч…»
«Простое число», — сказал я.
«Может быть…»
И я ушел. На следующий день… Не то чтобы я сразу согласился с аргументами Олега Николаевича, я много об этом думал и понял тогда, во-первых, что он не был бы со мной так категоричен, если бы не знал точно, где находится биологический счетчик, и, во-вторых, поскольку сам он мало разбирался в биологии, то должен у него быть помощник… Впрочем, эти соображения не помешали мне на следующий день поехать в Питер, потому что мне необходимо было взять кое-какие вещи в городской квартире. И во дворе я случайно столкнулся с соседом из второго подъезда, который неожиданно предложил мне квартиру продать, потому что она смежная с его, и он хочет… В общем, мне пришлось быстро принимать решение, я вспомнил Олега Николаевича, подумал, что лучше бы мне действительно сидеть дома… и отказался. До сих пор не уверен в том, что поступил правильно.
— Понимаю… — протянула Евгения Ниловна. — Олежек говорил мне, что никому не… Для вас, я вижу, он сделал исключение. Интересно почему?
Мы уже допивали по третьей (а может, четвертой) чашке, Евгения Ниловна молча слушала, не вставила ни слова, а когда я закончил, подняла на меня взгляд и задала этот вопрос, на который я и сам не мог найти ответа. Может, ему в кои-то веки понадобился благодарный слушатель? Вообще-то, насколько я понимал характер Парицкого, ему было решительно все равно, что о нем думали коллеги и современники, он был самодостаточен настолько, что мог работать над своими числами на полярной станции или на борту звездолета, отправившегося в полет без возвращения. Лишь в крайних случаях Олег Николаевич обращался к людям — и чаще не за помощью, а чтобы поставить очередной числовой эксперимент, о котором «подопытные» не подозревали. Буданова ему понадобилась, потому что в какой-то момент он не смог двигаться дальше и вынужден был принять важное для себя решение: учиться на генетика самому (и вызвать таким образом нездоровый интерес среди коллег, рискуя открыть прежде времени суть решаемой им задачи) или найти специалиста, который не только сумел бы с ним сработаться, но еще и не требовал бы немедленной публикации результатов. Что до меня…
— Не знаю, — ответил я на вопрос после долгого молчания. — Действительно, не знаю. Даже не догадываюсь. Может, захотелось наконец с кем-то поделиться? Правда, я и другого понять не могу: для чего нужна была такая скрытность? Это очень интересная работа. Очень важная. Удивительное открытие — не только в математике, но и в генетике человека. Вы… вы ведь нашли тот ген, который… Ну, счетчик.
Евгения Ниловна покачала головой.
— Нет, — призналась она. — Одной мне это не под силу. Очень сложно. Я уж не говорю, что у меня под рукой просто не было нужной аппаратуры.
— Тогда зачем…
— Какой Олегу был от меня толк? — улыбнулась она. — Сначала я думала, как вы: просто хотел с кем-то поделиться. Со мной — безопасно, и к тому же я могла как-то при своих связях с коллегами- генетиками… Нет. От меня ему требовалось одно: чтобы я подтвердила, может такой счетчик существовать или это предположение ошибочно. Я сказала: да, может. Более того, указала группу генов, среди которых следует искать ген-счетчик. Вообще-то, будь у меня лаборатория, такая хотя бы, как у тех моих коллег в Москве, которые работали по программе «Геном человека», то выделить счетчик нам, скорее всего, удалось бы. Могу себе представить, какой резонанс вызвала бы такая работа… Но это пустое. Лаборатории у меня не было. А польза, однако, получилась. Я рассказала Олегу, как мог бы работать — и как наверняка работает — такой счетчик. Мы много разговаривали, наши встречи никому не казались странными — с моей профессией никто их не связывал, а Лена, как вы понимаете, не ревновала.
— Журналисты вам не докучали? — спросил я.
