— Что? Что, Василий Ильич?
«Неужели еще что-то?.. — пронеслось в его голове. — Значит, правда, одно к одному?..»
Воздетое навстречу лицо Василия Ильича передергивалось, от рыданий седая голова тряслась, он повторял узким голосом:
— Ты посмотри, посмотри… что они наделали… Дверь в освещенную из конца в конец мастерскую была открытой, и Андрей вбежал в химический сернистый запах невыветрившейся гари, в такую знакомую ему мастерскую, изуродованную слепыми пустотами на стенах, дымно тлевшим костром, торчащими из него рамами изломанных картин. Он узнал только одну «Баррикаду», обугленные альбомы, увидел затоптанную в пол занавеску перед мольбертом, где раньше стояла недописанная «Катастрофа», и на этой занавеске отвратительные кольца человеческих испражнений.
— Так и знал — что-то случится!.. — выговорил со стоном Андрей. — Все одно к одному. Пришла беда, отворяй ворота! Сволочи, сволочи!
Все, разъятое и грубо увиденное сейчас в мастерской, все, что порой предчувствовал он после смерти Демидова. Это сознательное насилие, цинизм, надругательство вызвали в нем взрыв бешенства, удушающими лапами перехватили горло.
— Надо держать удары? Принимать удары? Спирин прав? — вслух заговорил через зубы Андрей, шагая по мастерской. — Удары? Чьи удары? Как их держать? Что-то мне чересчур везет, счастливчику…
— Андрюшенька-а, — пробился к нему вибрирующий голос Василия Ильича. — Все же, может, в милицию надо? Господи, спаси и помоги, что делать, хоть убейся, хоть криком кричи…
Андрей попросил хрипло:
— Не надо кричать. — И обвел глазами разгромленную мастерскую. — Мы сейчас в комнате эха, Василий Ильич. Кричи, вопи, плачь — услышишь эхо. Никто не поможет. Никто. А что милиция? Что она? Убежден — та же комната эха. После девяносто третьего года я не верю никаким милициям!
Василий Ильич вскрикнул жалостливо:
— Ох, я же читал статьи-то твои!.. А недавно ты опять демократов этих и омоновцев… А кто ж искать бандитов будет?
— Помолчим, Василий Ильич, хорошо? Андрей обнял за плечи маленького сухонького Василия Ильича, и они начали ходить по мастерской в родственном единении несчастья, уже не говоря друг другу ни слова.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Поздним вечером Андрей позвонил Спирину и рассказал все, что случилось в мастерской Демидова, надеясь на опытный совет. Спирин, не интересуясь подробностями кражи, спросил:
— Ты вызывал милицию?
— Нет.
— Звонил в угрозыск?
— Нет.
— Идиотизм крепчал! Что до угрозыска, то старых сыщиков согласно хрен знает каким реформам — почти разогнали. Но среди молодых есть разные ребята. Попадаются и способные. Живем в Содоме, поэтому результат будет или не будет, все в густом тумане, но лучше хрен целых, хрен десятых, чем хрен без десятых.
— В результат не верю. Судя по газетам и ящику, почти никого не ловят. С милицией у меня отношения премилые. В последних статьях в «России» я вспомнил рыцарей девяносто третьего года. И были анонимные любезные звонки, обещали мне самую серьезную жизнь. Ты что замолчал, Тимур?
— Думаю.
— О чем? О моей нежной любви с милицией?
— Приходят не самые зрелые мысли, старик.
— А именно?
— Этот жлоб… как его… о котором ты мне говорил… Песков заявлялся в мастерскую Демидова?
— Не он один. Иногда мастерская превращалась в проходной двор. Дед любил возбудить публику.
— Я не про публику. А о продавцах и перекупщиках. Данной своры сейчас — вагон и маленькая вагонетка. Купят и перепродадут мать родну.
— Знаю, что у Пескова магазинчик возле Арбата. Дед изредка продавал ему пейзажи.
— Украденные картины в магазинчиках вряд ли продают.
— Подозреваешь Пескова, Тимур?
— Ни хрена подобного. Он на такое не пойдет. Впрямую. Но надо за что-то ухватиться. Не исключено — Песков обнюхивает мастерские и весь торгашеский гадюшник. И наверняка в курсе спроса и предложений. Пожалуй, начинать надо с него. Начнем, если прикажешь? Хоп?
— Каким образом?
— Из уважения к тебе. Адрес и телефон у меня есть. Его визитку ты мне дал. Не откладывая, завтра утром надо нанести визит и… что называется, побеседовать. Хотя в живописи я понимаю, как — енот. Лучше поехать бы вместе. Как ты?
— Я готов. Где встретимся?
— Дай подумать. Н-да. И все-таки… сподручней мне сначала одному. У меня, старик, свой метод разговора, который тебе не очень нравится. Ты весь остался рафинированным интеллигентом…
— Какого черта ты заговорил о моей интеллигентности? Не кажусь ли я тебе сопливой размазней? Для уточнения попробуем, кто чью руку положит? Несмотря на твои бицепсы. Твое преимущество — карате. И в этом случае я рафинад.
— Ни в коем случае. Никакого преимущества.
— Не скромничай. И я скромничать не буду. Каждое утро я балуюсь гантелями. Приучил дед.
— Ты нервничаешь, Андрей. Все будет — хоп и ни пипи!
— В каком смысле?
— Выживем. Все будет в ажуре. Несмотря на все принятые меры. Надо уметь держать удары. Прорвемся.
— Все остроты, Тимур, кажутся мне сейчас дурацкими.
— Старик! Если я произвел на свет несерьезную мысль, подвергни ее осмеянию. Так приблизительно говорил великий Лао-цзы. Я смеюсь.
— Над кем? У меня нет желания смеяться, Тимур. Значит, ты не отказываешься мне помочь?
— Мне приятно и лестно тебе помогать, старик. Завтра жди моего звонка. А вечерком — заеду.
— Благодарю, Тимур. Я твой должник.
— Охо, не расплатишься! Опять смеюсь и сворачиваю своему смеху шею.
Андрей положил трубку, вытер испарину на висках, неудовлетворенный разговором со Спириным, должно быть, находившимся немного в подпитии, — вероятно, он позволял себе расслабиться по вечерам, — взглянул на черно-фиолетовое незанавешенное окно, на громоздкие антикварные стенные часы, одномерно поскрипывающие в сонном воздухе медным маятником.
Было десять минут двенадцатого, время позднего вечера, медленно входившего в гущу ночи, обещание бездушной поры бессонницы, мучившей Андрея после смерти деда в опустевшей квартире, без звука родного голоса, без мощного храпа из соседней комнаты, прерываемого вдруг чертыханьем, кашлем, ворчанием во сне. Это нередко веселило Андрея, было привычной естественностью и надеждой на завтрашнее утро, на общение близких людей, хотя никто из них сентиментальностей не допускал.
«Почему он сказал, что я остался рафинированным интеллигентом?»
Андрей, не раздеваясь, лег на тахту в комнате деда виском к зябко потянувшему от стены холодку, за которым была опакощенная, разграбленная мастерская, и закрыл глаза, заставляя себя не думать ни о чем. Тишина забытья паутиной наплывала на него. Но тотчас звенящий треск телефонного звонка отдался болью в голове и, вздрогнув, он вскочил, сел на край тахты, сразу почему-то не решаясь подойти к телефону, снять
