Знаешь, какая формула? Жизнь — тюрьма, а мы все свободные заключенные в одной камере, и все приговорены к высшей мере. Или: я люблю Россию, но Россия не любит меня. То есть мы обречены на казнь. И палач, знаешь, кто? Наш сосед по дому, случайный прохожий, киллер — бухой сопливый пацан или идиот, которому нужно испробовать острие ножа. Или ты его, или он тебя. Как это говорилось при социализме — человек человеку друг и брат. Хреновина! Человек человеку — волк, нож в спину или пуля. Такова новая жизнь, Андрей. Высоколобый… разумный Кант не знал, что такое дикий капитализм после термидора в России. Все его поднебесные теории, все душепоклонство превратились в пыль. И не только у нас. На всем шарике.
— Что-то мне не хочется спорить сейчас, хотя ты наговорил «монблан» чепухи, — сказал Андрей и потер висок. — Голова не проходит. И все-таки, Тимур, без кантовского императива все превращается в слякоть, в дерьмо!
— Тогда дернем, чтобы не стать слякотью и дерьмом! Мне коньячок помогает, как глубокий массаж. Как обещающий взгляд игривой женщинки. Как спасательный круг, когда в дерьме по ноздри…
— Ты — оптимист.
— О, вне всякого сомнения! Твое здоровье! — воскликнул Спирин и с видимым вожделением выпил коньяк. — О, разумеется, я эпикуреец, я оптимист! Я гедонист! И еще Бог знает кто! Утром встаю в состоянии, которое определяется так: «черт знает что!» Вечером оно переходит в другое состояние: «черт знает, что такое!» Считай меня пессимистом с качеством надежды. Согласен? Спросишь — надежды на что? На то, что кто-нибудь когда-нибудь ухлопает меня безболезненно! И не изуродует… И не вырвет щипцами глаза…
И он вдруг зажмурился, выдавливая влагу на веках, страшно оскалил плотные зубы и, перекосив лицо, выговорил с выхрипами, с кашлем:
— Вчера. Хоронили… Хорошего парня. Ему мстили и убили ночью дома… Одного… в постели. Ему так зверски искромсали, изуродовали лицо, что в гробу лежал забинтованный, как мумия, — смотреть было невозможно. Ножами просто перекроили лицо. А был рыцарь без страха и упрека. Старший лейтенант. Поэтому хоп и хоп… — Он, видимо, старался вернуть себе обычную уверенность, но попытка вышла почти мученической. — Поэтому, Андрюша, полгода назад ушла от меня жена с дочерью, маленькой Наташей… А я, как пень, остался один. Брошенный герой с пистолетом под мышкой. Вот и тянусь к тебе, потому что ты еще наполовину идеалист… и — ха-ха — не забыл Канта. Смешновато?
— Очень. Умираю от смеха, — сказал Андрей, не зная, что ответить Спирину, неразрушимому и слабому сейчас в этих, должно быть, пьяных слезах.
Спирин смахнул под веками крупные капли, жестковато сказал:
— Твоя ирония мне — к дьявольской бабушке! Даже во имя студенческого братства! Андрей спросил сочувственно:
— Где ты сейчас работаешь, Тимур? Чувствую, что говорить тебе об этом не хочется. Так?
— Где я работаю, Андрей, тебе заглядывать туда не советую. Смертельно. Если не хуже. Там жить надо без Канта. Иначе утром соседи найдут твою голову в помойке. Что не пьешь? Я выпил до капли. И выпью еще.
Он перевернул фужер вверх дном, потряс над столом, древним манером показывая, что выпил все, после чего до краев наполнил свой фужер, лениво сказал заплетающимся языком:
— С некоторых пор «Мартель» потерял крепость. Воду стали добавлять для России французики? С твоего разрешения…
Он притронулся фужером к фужеру Андрея, проглотил коньяк большими глотками, тяжело встал, качнувшись, затем с азартно сомкнутым ртом размахнулся и разбил фужер об пол, произнес громко:
— На счастье! Бог поможет — будем! Еще прорвемся! — И тише прибавил: — Извини за шум в твоей квартире. После Кабула и Грозного иногда пошаливают и веселят нервишки. — Он обнял Андрея, чувствительно ткнулся губами ему в щеку, похлопал по лопаткам. — Будь здоров! Хоп? Кровь из носа, демидовские картины раскопаем! А насчет твоей милиции — узнаю. А ты ходи и оглядывайся, помни: осмотрительность — часть везения. Я тебя люблю, ты знаешь, старик! А в общем — ты счастливый человек, и это тоже помни, — заговорил он, нежнея голосом, и глаза его стали маслянистыми, со слезой. — Талантлив, внук знаменитого Демидова. Живешь в огромной квартире, как во дворце. Сколько у тебя метров? Метров сто двадцать? Живешь, как паша! И сам не урод. Тебе всякий позавидует. Всякий. Только не торопись жениться… А то эта… не того. Совсем… не красавица. Выбрал какую-то наркоманку. Что ты в ней нашел? Кожа да кости, соломинка для коктейля…
— Это мое дело, Тимур, пожалуй.
— Твое, твое. Люби свою наркоманку на здоровье. Если она выживет.
Слегка покачиваясь, он двинулся борцовской походкой к двери, и Андрей подумал, что такую вот профессиональную походку, покатые плечи он видел возле Белого дома у людей в пятнистом обмундировании, и тут же услышал мужественный неунывающий хохоток Спирина:
— Адью, Кант! А не лучше ли Ницше, а? Не лучше ли сверхчеловек? Не лучше ли сила?
И на пороге передней он оглянулся, спиной ощутив иронический взгляд Андрея. И его вдруг удивило обращенное к нему нетрезвое лицо Спирина: оно выражало сосредоточенную злобу, точно он нестерпимо жалел о недавней своей откровенности и ненавидел Андрея и себя за проявленную слабость.
Андрей стоял в передней до тех пор, пока лифт не прошумел вниз, и думал, что независимо от старых отношений Спирину не надо было знать об оружии деда, о незарегистрированном «вальтере», и то, что он не сказал об этом, а говорил о покупке пистолета, была, наверное, разумная, скорее инстинктивная осторожность, которой ему часто не хватало.
«Не хватало осторожности? Вот так! Не хватало… Все как будто было вчера. И я ничего не могу забыть. Кто же все-таки угрожает мне? Нет, так просто ребра теперь мне не переломают! Ну, посмотрим, посмотрим…»
Он ходил из угла в угол, потирая голову, там, где время от времени возникала боль, потом вышел в комнату деда, зажег свет, и здесь из ящика стола зачем-то опять достал завернутый в тряпку «вальтер», выщелкнул магазин — в нем было восемь не тронутых сроком золотисто отсвечивающих патронов.
«Вот оно, — размышлял он, пробуя на упругость рычажок предохранителя. — И все же, кто стоит за этими звонками? А как же я? Оказалось — стреляю я плохо».
Обещанный звонок был и этой ночью. Он плохо спал, и прорвавшийся в тягучую дрему телефонный звонок вытолкнул его из путаных видений, из каких-то шевелящихся в мутной толще скользких водорослей, и с мгновенным ожогом от вспышек звона в темноте он сорвал трубку с аппарата, включил свет настольной лампы и выговорил приготовленным тоном покойной изысканности:
— Что скажете нового, господа? Вы обещали звонить каждую ночь, пока я жив. Я жив и ждал звонка. Хотя надеялся, что вы передумаете.
— Молодец, мальчик. Хорошо воспитан. Мы не умеем передумывать. Приятно иметь дело с молодым человеком из интеллектуальной семьи, — проговорил насыщенный обволакивающими интонациями голос. — С многообещающим журналистом.
— Тронут! Растроган! Подождите секунду. Достану платок и высморкаюсь. Душат благодарные слезы, — выговорил Андрей, возбуждаясь игрой с настроенным на притворную вежливость голосом. — Итак, я слушаю, господин… э-э…
— Умный мальчик. Так и называйте меня — господин Э.
— Мои уши на гвозде внимания, господин Э, с вашего позволения.
— Остроумный мальчик! Есть опасность, что ваши уши, действительно, могут оказаться повешенными на гвозде, а шея в петле, — уверил голос, ослабляя обволакивающие интонации. — Не имею времени, Андрей Сергеевич, обмениваться любезностями. Мы с вами не в парижской «Ротонде» и отнюдь не на приеме у английской королевы. Суть дела вот в чем. (Пауза. Невнятный шорох… «Это совсем не тот голос, что говорил вчера, это голос актера. Откуда он звонит? Из автомата на окраине?») Слушайте и запоминайте, Андрей Сергеевич. Мы готовы забыть ваши политические шалости в опубликованных вами… как бы это сказать… непродуманных… задиристых статьях. Помимо этого — обещаем найти и вернуть картины вашего прославленного родственника. Мы найдем их и вернем вам. Но наши усилия потребуют и усилий с вашей стороны.
— Очень любопытно! Говорите конкретно, господин Э!
