После признавалась она мне, что про сон свой солгала, и что теперь ради отпущения греха ее должен я вести жизнь праведную и честную, как положено рабу Божию, а не посланцу адову. С тем мы о появлении моем разговор прекратили и более к нему не возвращались.
В честь праздника наречен я был Илией и остался при спасительнице моей Анне и при кухне. Поначалу был слаб и до четырех годов не говорил вовсе, но после оправился и стал помогать при кухне и на конюшне. Где и попался однажды на глаза барину, благодетелю моему Якову Александровичу Брюсу, который из милости велел мне называться по имени его Яковлевым, по отчеству Александровым.
Дальнейшая жизнь моя не представляет собой предмета, достойного описания. Но таинственное ее начало, по видимости, заронило в мою душу зерно, из коего произросло в одночасье опасное и легкомысленное желание вмешаться в ход времени».
Повсюду на полях ксерокопии возле этой записи и даже между строк рукой Коношевского были сделаны пометки, а по самому краю чуть крупнее значилось: «Стоит показать Косте?!». Но Березин не стал вглядываться в неразборчивый почерк профессора и продолжал читать.
«Отчасти виною тому нечаянная слабость, принудившая меня следующий день остаться в постели. Стараниями хозяйки моей и приглашенного ею доктора за полдень я поднялся и даже пообедал к радости милейшей Евдокии Кирилловны, которая старалась всячески меня ободрить, попеременно подкладывая мне сласти, к которым сама имеет чрезвычайную склонность. К вечеру была у хозяйки моей гостья, приятная молодая женщина, супруг которой служит в уголовной палате. Евдокия Кирилловна говорила с нею относительно судьбы сына старинной ее приятельницы и умоляла упросить мужа заступиться за беспутного малого и помочь ему избежать каторги. Гостья ее, как приятно мне было услышать, ничего не обещала и призналась, что и не взяла бы на себе обещание оказать сию услугу. Муж ее человек высоких принципов и не станет жертвовать правдою, и сама она не станет его о том упрашивать. Потом говорили еще о вещах обыкновенных. Гостья изрядно повеселила нас рассказами о малышке-дочери, которая является для нее утешением и источником радости. Видя неподдельное материнское чувство, когда в разговоре касалась она своей Настеньки, я загрустил, оттого что сам так и не встретил в жизни достойной и мудрой женщины, которая составила бы мое счастье. Когда мы вновь остались одни с любезной Евдокией Кирилловной, я спросил у нее, кто была та приятная женщина. И узнал, что зовут ее Натальей Михайловной Рылеевой. Муж ее служит в уголовной палате, но он превосходнейший и честнейший человек, к тому же поэт и глубоко обеспокоен судьбой России.
Признаться, ранее разговоры о судьбах отечества не вызывали в душе моей никакого отклика, кроме желания поскорее удалиться и более не общаться с теми восторженными господами, что почитали себя знатоками глубин российской жизни. Теперь же, вспомнив, как ночной гость упоминал при мне фамилию Рылеев, и соединив ее с тем, что говорила мне моя квартирная хозяйка, пришел я в чрезвычайное волнение. Спать удалился рано. Однако мысли о молодой гостье и муже ее не оставляли меня всю ночь. Невзирая на то что Наталья Михайловна, возможно, и не причислила меня к кругу своих знакомых, я решился писать к ней и умолять, если не ради ее самой и почтенного супруга ее, то ради малолетней их дочери, вразумить мужа и отвратить его от участия в таком богопротивном деле, как бунт против государя. Ибо ценой тому станет его безвременная кончина.
Письмо окончил к полудню. При этом вся комната моя оказалась усеяна черновиками, которые я комкал и бросал на пол и на постель, досадуя на неумелый свой слог и скудный разум.
Видимо, письмо все-таки вышло путаным, потому как ввечеру пришла она сама. С терпением, какое может проявить только добрая и честная женщина, во всяком деле защищающая своего супруга, она отвечала мне, что благодарна за мое беспокойство и слыхала о вещих снах. Но, зная обо мне от квартирной моей хозяйки, что я человек достойный, верит она, что я не стал бы писать из одного только желания жестоко подшутить над нею. Сказала она, что письмо мое крайне взволновало ее, но она не станет употреблять своего влияния на то, чтобы отвратить мужа от дела, что сам он почитает угодным Господу и России. И не желает она предавать взаимное доверие, которое является залогом их семейного счастия.
Я был растроган ее добротою и терпеливым отношением и стал со слезами просить прощения. Наталья Михайловна отвечала, что принимает беспокойство мое как знак отеческой заботы, но просит о сне моем больше не поминать. Она обязуется также позабыть о нем и жить прежнею жизнию, как если бы письма моего никогда не читала. После принялась она рассеять мое тягостное настроение беседою. Видимо, из желания объясниться в моем неуместном в зрелые лета доверии к вещим снам, рассказал я ей удивительную историю моего рождения. Она, рассмеявшись, поведала мне, что в детские годы нянюшка пугала ее рассказами об острогожском мальчике, которого за непослушание опалило небесной карой, и он от того онемел, а вскоре умер. Стараясь ободрить меня и обходясь без церемоний, рассказывала она, как боялась в детстве этой огненной кары, но позже разуверилась. Однако, видя меня живым и здравствующим, отныне будет она больше доверять сказкам. Мы расстались если не друзьями, то добрыми приятелями. И я уверен, что эта добрейшая женщина простила мне мое вмешательство в жизнь их почтенного семейства, за которое я укоряю себя ежечасно.
Но, любезный мой читатель, разреши прервать записки мои, так как ко мне приближается служитель, чтобы отвести на процедуры, после которых, возможно, не буду я способен снова приступить к писанию. Поэтому кланяюсь и остаюсь покорным слугою.
Илия Яковлев.
28 сентября 1822 года,
Обуховская больница».
Константин Петрович снова и снова пробегал глазами строчки письма. Он дотянулся до пачки и вытащил еще сигарету.
Березина охватила паника. Будь он человеком более молодым и вспыльчивым, принялся бы, наверное, бегать из угла в угол и рвать на себе волосы. Но Константин Петрович только курил и перечитывал письмо, которое должен был прочитать раньше, в поезде, вместе с первым.
Ему и в голову не могло прийти, что странная встреча не была просто сном. Он понял это лишь теперь, когда нашел в почти два столетия назад написанном послании рассказ о своих неосторожных словах.
Резко вспыхнувшее радостное возбуждение от встречи с чудом мгновение владело им, но на смену пришел столь же внезапный спазм страха и вины.
И зачем только он вспомнил о декабристах?!
Березин в сотый раз поблагодарил свою плохую память и дремучую невежественность в вопросах истории, не позволивших ему дать Илье Александровичу более точных сведений о восстании на Сенатской площади. Еще раз обругал себя за то, что вспомнил-таки Рылеева и Пестеля. Давно, еще в школе, их фамилии показались ему ужасно забавными, наверное, поэтому и отложились в памяти и выплыли наружу в самый неподходящий момент.
Хорошо еще, с облегчением думал Березин, что эта Наталья Михайловна оказалась благоразумной женщиной. Но вот в благоразумии Яковлева Березин уверен не был. Илья Александрович вполне мог начать писать к Пестелям. Да что там, с него сталось бы написать в царскую канцелярию., Вполне возможно, что уже в следующем письме он признается еще в каком-нибудь нелепом поступке.
Березин схватился за голову. В шестой раз за утро бросился к телефону, проклиная себя за то, что отдал ключи от дядиной квартиры главе его кафедры, чтобы тот помог с разбором бумаг. Дома у Челышева заспанный женский голос ответил, что тот ушел на вокзал и предполагал вернуться через пару дней. О том, чтобы получить подлинники писем в университете, не могло быть и речи.
Но больше всего Березина мучили не сожаление о своей безответственности или невозможность действовать без третьего письма, а ярость. Как бы хотелось ему сейчас упасть на кровать и, заснув, задать своему маленькому человеку хорошую трепку.
Мобильный Челышева был вне зоны действия сети. И Березин приступил к плану «Б» — набрал номер Косина.
— Геннадий Иванович? Вас беспокоит профессор Березин Константин Петрович. Не могли бы вы, как друг моего дяди, оказать мне небольшую услугу?
Называя Косина другом, Березин здорово кривил душой. Георгий Владимирович Косина не любил. Не
