любил настолько, что никогда не называл по имени-отчеству. Косин же всячески пытался выбиться в друзья Коношевского, потому как старый профессор обладал просто бесценной вещью — автографом одного известного литературного деятеля. Коношевский не раз говорил, что желал бы, чтобы Косину после его смерти не досталось даже копии этого текста. Но теперь, подумав о последствиях вмешательства Яковлева в историю российского государства, Константин Петрович решил, что ценный документ в руках мелкого и дрянного человека — не такая уж большая цена за сохранность прошлого и настоящего. Хотя и подозревал, что, будь жив Коношевский, он рассудил бы иначе.
Косин мгновенно определился с выгодами, которые могла принести ему сложившаяся ситуация. От него требовалось не так уж много — перевести на язык XIX века записку и не особенно интересоваться целями этого дела.
Вечером Константин Петрович с едва сдерживаемым волнением лег в постель, готовясь к разговору с Яковлевым. В том, что разговор этот состоится, он не сомневался — доказательством тому были конверты с письмами.
Но сон не шел. То ли волнение так действовало на него, то ли насмешливая судьба решила дать немного форы его противнику. В конце концов, Константин Петрович пошел на кухню, покопался в жестяной банке с лекарствами и отыскал пару таблеток снотворного. Если Яковлеву подыгрывает Судьба, на руку Березину сыграет Наука.
Но Наука оказалась не так зубаста, как злорадный и насмешливый Фатум. Березин вскоре уснул и проспал до утра. Без всяких сновидений.
До дома Коношевского Константин Петрович добрался за какие-нибудь полчаса. Было около семи утра, поэтому соседка профессора, знавшая Березина, оказалась дома, а похмельный слесарь уже копался в подвале. Около десяти минут ушло на то, чтобы объяснить ситуацию: потерял ключ от дядиной квартиры, а там остались нужные бумаги. Соседка охотно подтвердила слесарю, что он не взломщик, и тот согласился не тревожить попусту участкового милиционера. Березин дал слесарю «на поправку здоровья», поблагодарил соседку и вежливо скрылся от ее соболезнований в прихожей.
Конверт с копиями отыскался не сразу. Березин перерыл ящики письменного стола и уже перешел к стеллажу, когда вспомнил, что, уходя, положил конверт на самое видное место в доме — столик для почты.
Конверт лежал там, на стопке аккуратно сложенных писем — видимо, Коношевский планировал отправить несколько, но не успел. Даже теперь Косте тяжело было смотреть на последние письма человека, с которым его связывали годы самой увлекательной дружбы — дружбы людей, посвятивших жизнь науке. Но, когда он брал со столика конверт с копиями, взгляд сам собой упал на стопку писем, и каково же было удивление Березина, когда на верхнем конверте он увидел свое имя.
Он подержал письмо в руках, не решаясь открыть, наконец положил в карман и принялся за поиски второго конверта с копиями. Не нашел. Зато обнаружил записку Челышева: тот извещал, что взял часть бумаг покойного для домашнего прочтения и разборки.
Константин Петрович едва не выругался. Достал из ящика стола запасные ключи и отправился домой.
«Благодарю тебя, мой читатель, за долготерпение, с которым отнесся ты к безыскусным сим заметкам. Это служит мне превеликим утешением, и я уверен, что труд мой, приведший меня в горестный сей дом, не напрасен и имеет цель благую и праведную.
Но вынужден я направить ослабленный недугом ум к главнейшей цели писания сего и возобновить рассказ о визитах моего странного гостя.
Во второе посещение, открыв глаза, увидел я его полного гнева и укора. Нетерпеливо, заметив, что я пробудился, стал он спрашивать меня, не посылал ли я более писем к приятельнице хозяйки моей или кому бы то ни было другому, на что я ответствовал ему отрицательно. Видя мое замешательство, он умолк и присел на стул возле моей постели.
Гнев его успокаивался. Он просил извинить его, что так неосторожно пробудил меня ото сна, и объяснил, что явилось тому причиною. И умолял меня впредь писем не писать и сохранить в тайне наши беседы. Я заверил его, что вовсе не сержусь, пожал ему руку в знак искреннего дружества и благого к нему расположения и торжественно обещал более не совершать ничего, что, как объяснил он мне, может повлиять на ход времен. Однако признался, что скорблю душой о новой моей знакомице и ее малютке- дочери, которым в скором времени уготованы утраты и горести, и о тех, кто разделит с ними тягостные дни и кого не имею я теперь права предуведомить. Говоря это, я предался слезам. Друг мой обнял меня и с горячностью обрисовал мне последствия даже малого моего вмешательства.
Я вновь обещал соблюдать осторожность и не предпринимать ничего, какими бы душевными страданиями не оборотилось это для меня, потому как буду всечасно помнить, что в руках моих судьбы людей грядущего. Он благодарил меня, а после убедил отдаться сну, и я не противился.
Матвей Родионыч, доктор, попечению которого вверен я в силу душевной моей слабости, с большим умением каждое свое посещение увещевает меня, что гость мой всегда являлся не чем иным, как плодом больного моего разума. Однако мне трудно поверить, чтобы бедный мой ум в одиночку умел создать друга столь обходительного и душевного, столь сходствующего со мной устремлениями и образом суждений и одновременно более практичного и легкого в мысли.
На сем прерываю записки мои, ибо сам Матвей Родионыч вскоре будет ко мне для беседы. Благодарю Бога за то, что уход за мною в сем доме скорби более мягкий и уважительный, нежели полагается мне по званию и моей болезни.
Писано Яковлевым Илией, сыном Александровым.
30 числа сентября месяца 1822 года от Р.Х.
Обуховская больница».
Березин поднялся с кровати совершенно разбитым, но полностью удовлетворенным ночным разговором. Некоторая досада на то, что переписанное Косиным послание не пригодилось и драгоценный автограф классика достался ушлому подхалиму зря, с лихвой восполняла эйфория от того, что угроза миновала.
Едва сев на постели, он развернул следующее письмо и тут же от удивления выронил его.
Вверху копии рукой Коношевского было написано: «Обязательно показать Косте!».
«Костя,
Возможно ты, как человек здравомыслящий и не склонный доверять всему, что не имеет научного доказательства, воспримешь мои слова как признак старческого слабоумия. Не торопись делать выводы. Уверяю тебя, я в здравом уме. Значительно более здравом, чем в тот год, когда мы с тобой, Петей и Олечкой отдыхали под Воронежем.
Шел 1969 год. И в то время был я еще молод и совершенно безнадежно влюблен в Оксану — воронежскую красавицу с кафедры общего языкознания. На лето моя возлюбленная отправилась к себе на родину, и я кинулся следом. Идея посетить новые места чрезвычайно воодушевила твою маму, которая после твоего рождения находила мало возможностей развеяться. В тот год тебе еще не исполнилось трех лет. Мы отправились всей семьей. Моя возлюбленная была не против. Естественно, твоим родителям тоже требовался отдых, поэтому мы с Оксаной частенько брали тебя с собой. И, что вполне понятно, для прогулок мы старались выбирать места не самые людные. Моя подруга решила провести меня по самым, по ее мнению, таинственным местам. Как ты знаешь, некоторые суеверия очень меня забавляют, да и в то время я еще склонен был к прекрасным безумствам. Поэтому первым делом поехали мы в рамонский замок, где попусту дожидались привидений. Но дождались только дождя. Потом вздумалось моей подруге искать в лесу веневитинскую бабку — и мы действительно заблудились, да так крепко, что, проходив целый день, выбрались уже затемно и ужасно усталые. После этого я решил прекратить эти странные экскурсии и пожелал отправиться в Острогожск — тот самый Острогожск, где на Майдане царь Петр встречался с Мазепой. Твоя мама захотела поехать с нами, поэтому мы отправились опять все вместе, сняли номера в гостинице и решили задержаться на несколько дней. Однажды мы с Оксаной гуляли за городом —
