дремлющего рядом с ним Мондиала, улыбающуюся Китти. И сейчас же до Веранже долетел высокий и резкий голос генерала:
– Полковник, за невыполнение следующего приказа ответите по всей строгости. Вы меня поняли?
– Так точно, господин генерал.
– Выполняйте.
Дождавшись, когда машина Озерса скрылась за поворотом, Веранже вышел из лаборатории с кофром в руках.
– Вы все действовали безупречно, друзья. Особенно Муррей и генерал. Теперь я могу быть спокойным за вас.
Веранже положил кофр в багажник.
Муррей не скрывал восхищения этим человеком, который отказался от возвращения на родину, где его ожидали почести.
– Желаю вам успеха, господин Веранже. Хотелось бы встретиться еще раз.
– Надеюсь, что встретимся!
Генеральский “додж” выехал с территории базы, ярко освещаемый клонящимся к горизонту южным солнцем резво покатился по проложенной среди густого леса асфальтированной полосе.
Андрей БАЛАБУХА ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ
Такого давно уже не бывало: вместо восьми загруженных контейнеров наверх ушли балластные болванки. Ганшин даже не поверил себе и снова взглянул на контрольный пульт: увы, все правильно. Восемь… Он вызвал дежурного диспетчера.
– Как прикажете это понимать?
– Караван задержался на шесть часов, Николаи Иванович, а ждать я не мог. - В голосе диспетчера не было ни малейшего сомнения в своей правоте. - Не останавливать же Колесо…
– Естественно. - Ганшин помолчал, выжидая, пока уляжется злость. - Естественно. Вот только - кто за это должен отвечать?
– Речники. Опоздали - пусть и отвечают.
– А вы на что? Вы за продвижением каравана следили? Вы их торопили? Вы резерв контейнеров предусмотрели? На то вы и диспетчер, чтобы все предвидеть. И спрос потому будет с вас. (А с речниками разговор будет особый, подумал Ганшин, непременно будет, и пренепрнятнейший, но об этом тебе, друг мой, знать вовсе ни к чему…) Ясно?
– Ясно, - отозвался диспетчер, и на этот раз в тоне его была полнейшая безнадежность: он уже знал по опыту, что в таких случаях спорить с Ганшиным - что против ветра плевать… - Разрешите идти?
Ганшин молча кивнул.
Он несколько минут посидел, собираясь с мыслями, потом надиктовал график на завтра и уже совсем собрался было уходить, как вдруг вспомнил про Бертенева. Уходить сразу же расхотелось. Зачем, ну зачем ему это понадобилось, к чему ворошить старое, отболевшее и умершее?… Впрочем…
Ганшин вышел из кабинета, попрощался с секретаршей и по лестнице - эскалаторы уже не работали - спустился к выходу. В холле стояли трое: тощий Харперс из планового, девица-технолог в струящемся платье (как же ее зовут, попытался вспомнить Ганшин, но не смог, хоть убей) и давешний диспетчер.
– Хорошо, если выговором отделаешься, - донесся до него поставленный голос технологнни. - А то и…
– Твоя правда, - уныло отозвался диспетчер. - Педант шутить не любит…
Ганшин сделал вид, что ничего не слышал, и шагнул в распахнувшуюся навстречу ему дверь. Размеренным шагом он пересек разбитый перед зданием директората сад и вышел к паркингу. Машин на площадке было уже мало; Ганшин быстро отыскал свой крохотный черный “тет-а-тет”, сложившись чуть ли не втрое (да, “детям маленького роста рвать цветы легко и просто…”), залез внутрь. К счастью, часов до трех погода была солнечной, и аккумулятор оказался заряженным почти полностью. Ганшин вздохнул, щелкнул тумблером - мотор занудно заныл - и набрал на панельке автомедонта адресный код. Полчаса спустя он был уже дома.
Дом свой Ганшин не любил. Не то чтобы именно этот дом был ему чем-то неприятен: случись так, шеф- директор Теплоотводного Колеса уж как-нибудь да сумел бы его сменить. Дом был как дом, один из многих в поселке колесников, ничуть не лучше и не хуже других. Просто чувствовал себя в нем Ганшин как-то неприкаянно. Не при деле, что ли? Не было в нем умения окружать себя комфортом и уютом, и потому в доме, невзирая на честный труд кондиционеров, было холодно и уныло, как на только что расконсервированном спутнике.
Ганшин быстро переоделся, принял душ и к семи почувствовал себя гораздо свежее - как раз к тому моменту, когда тихонько мурлыкнул дверной звонок.
Ганшин сразу же узнал гостя, хотя за двадцать лет в этом высоком, грузном, каком-то прямоугольном человеке со слегка обрюзгшим лицом почти ничего уже не осталось от того прежнего Борьки Бертенева, которого он знал и любил, от вихрастого долговязого парня, чуть заикаясь, кричавшего на все Синявинские болота слова, так не похожие на нынешнюю гладкую речь.
– Каким ветром… - Ганшин на мгновение замялся, выбирая обращение, но старое все же пересилило, и он, хотя и с трудом, продолжил: - тебя занесло в наши края, Борис?
– Попутным, - улыбнулся Бертенев. Улыбка у него тоже была новая - более надетая и закрытая. - Повидаться захотелось. Как, примешь гостя?
– Долг гостеприимства, - шутливо развел руками Ганшин и вдруг почувствовал, что это действительно только долг, причем долг нелегкий. И хотя готовил себя к этой встрече вот уже три дня, с того самого момента, как получил Борисово письмо, он только сейчас, пожалуй, до конца понял, как мало у них осталось общего. В сущности, ничего, кроме прошлого, мертвого прошлого, которое равно принадлежало им обоим и в котором не было места никому из них сегодняшних. И, преодолевая себя, он сказал, надеясь, что Бертенев не почувствует в его приподнятом тоне искусственности: - Ну заходи, Борис, заходи!
Оставив Бертенева в кабинете, Ганшин сооружал нехитрый ужин, комбинируя полуфабрикаты с произведениями собственного кулинарного искусства, оставлявшего, увы, желать много лучшего, и упорно пытаясь догадаться, что же все-таки понадобилось от него Бертеневу.
Оказавшись один, Бертенев подошел к окну. Ему казалось, - впрочем, вслух бы он в этом никому не признался, - что открывающийся из окна вид может рассказать о хозяине дома не меньше, чем обстановка или библиотека. Во всяком случае, с тех пор, как люди стали достаточно свободно выбирать себе жилье. Но сейчас он оказался в невыгодном положении. Дом был самым обычным, стандартная жилая чечевица”карат” безо всяких ухищрений в интерьере. А за окном уже стемнело; стоя на улице, еще можно было что-то разглядеть, но отсюда, из кабинета, освещенного мягкой люминесценцией потолка, увидеть можно было лишь собственное тусклое отражение, искаженное выпуклыми тронными оконными стеклами.
А может, зря он приехал сюда? В самом деле: ведь Ганшин сам сбежал - сбежал тогда, когда дело еще только-только проклевывалось, сбежал, чтобы в конце концов прибиться сюда, к колесникам, инженерной элите века. И стоило бы на этом поставить крест, забыть о нем навсегда, и те годы, что проработали они бок о бок - и хорошо, славно проработали - забыл бы, но… Но ведь именно он, Ганшин, подал когда-то идею, которая сегодня привела их всех - и толстого рыжего Тапио, и весельчака Ланге, химика “божьей милостью”, и его самого к тому порогу, когда не вспомнить о Ганшине было бы просто подло.
– Ну, пойдем перекусим, Борис. Так ух: повелось, что гостя первым делом попотчевать положено. Пережиток, конечно, но приятный. - Ганшин стоял в дверях кабинета, исподтишка наблюдая за Бертеневым.
– С удовольствием, Коля. Традиции традициями, по я и впрямь проголодался.
– Нашел-то меня легко? - поинтересовался Ганшин, когда они уселись за стол.
– Легко, - автоматически ответил Бертенев, и тут же пожалел об этом. Потому что разговор как-то сразу
