пресс-папье и с размаху запустил им в посетителя. Однако тот ловко увернулся, и увесистая штуковина влетела в застекленную дверцу старого книжного шкафа. Взвизгнув под аккомпанемент звона бьющегося стекла, Софья Андреевна метнулась прочь из кабинета.
– Спокойно, - гость уронил свою странную котомку и вытянул руки ладонями вперед на манер психиатров из штатовских триллеров. - Лев Николаевич, вы находитесь среди любящих вас людей… Вы - зеркало русской революции… Все под контролем… А я, пожалуй, пойду…
Он проворно метнулся к двери вслед за хозяйкой, но граф с неожи
данной прытью преодолел пару разделявших их шагов и ухватил очкарика за воротник.
– Врешь! - гаркнул он. - - Теперь уж никуда! Он отшвырнул юношу в сторону, запер дверь и сунул ключ в широкий карман своей холщовой кофты.
– А теперь говори. Кем подослан? - брови графа нависли так, что глаз не стало видно совсем.
– Никем, - замотал головой перепуганный юноша. - Честное слово!..
– Нечто бесовское видится мне в этом лице, - ткнув указательным пальцем в гостя, сказал граф тихо, словно бы самому себе, - такие вот и в царя стреляют… - А затем повысил голос: - Что в мешке?!
– Кни-и-ги… - протянул очкарик и всхлипнул.
– Книги, говоришь? - Толстой потрогал котомку босой ногой. - И то правда. Книги. Ладно. Книжный человек - не столь опасный. Вся сила у него в чтение уходит… Да не хнычь ты, - осадил он гостя покровительственно. - Зла не сделаю. Давай-ка садись, в ногах правды нет. - Лев Николаевич указал незваному пришельцу на табурет. - Садись.
Тот, опасливо поглядывая на графа, наклонился, протянул руку и поднял пакет. Затем, прижав его руками к животу, уселся на предложенное хозяином место.
– Итак… - сказал Толстой и, повернув кресло, уселся с очкариком лицом к лицу. Брови графа приподнялись, и голубые глазки сверлами вонзились в незваного гостя. - Отставим распрю. С чем пожаловал?
Юноша глянул на часы, и на лице его мелькнула надежда. Что не укрылось и от графского взгляда.
– Я, знаете ли, хотел вам сказать, Лев Николаевич, что очень ценю ваше творчество. 'Войну и мир' читал и перечитывал, а встреча Болконского с дубом вообще моя любимая сцена… Ваши религиозно- эстетические воззрения…
– Ты мне зубы не заговаривай! - осадил его Толстой. - Кто такой, откуда взялся?! Ну-ка, дай свои книги, посмотрим, что за глупости ты читаешь…
Граф потянулся, вырвал пакет из рук посетителя и выудил из него том. Гость понял, что ему не отвертеться. Он вздохнул и признался:
– Я - пришелец из будущего. Из двадцать первого века.
Толстой тем временем перелистнул обложку и уставился на дату издания:
– Это что, фокус какой-то типографский?
– Это не фокус, - обреченно помотал головой юноша и повторил. - Я из будущего. - Он снова глянул на часы. Ровно через двадцать… Нет, через двадцать две минуты я исчезну. Так что не теряйте времени, граф, спрашивайте. А когда исчезну, убедитесь, что я не врал.
– Ладно, - кивнул Толстой. - Мужики говорят, 'все минется, одна правда останется'… Если ты из двадцать первого века сюда прибыл, то почему ко мне? Что обо мне знаешь?
– Вы - великий русский писатель, я вас в университете изучаю. Вот в этой как раз книге, - указал пришелец на том в руках графа, - все про вас написано. Дайте-ка.
Он бесцеремонно выхватил том из рук графа, торопливо полистал и прочел:
– 'Лев Николаевич Толстой, граф, русский писатель, родился в деревне Ясная Поляна девятого сентября тысяча восемьсот двадцать восьмого года (по старому стилю), умер на станции Астапово Рязано-Уральской железной дороги десятого ноября тысяча девятьсот десятого года…'
– Отчего умер? - глухо прервал его граф.
– Сейча-ас… - диковинный посетитель снова полистал книгу. - Ага. Вот. 'Последние годы жизни Толстой провел в Ясной Поляне в непрестанных душевных страданиях, в атмосфере интриг и раздоров между толстовцами с одной стороны и Софьей Андреевной Толстой - с другой. Пытаясь привести свой образ жизни в согласие с убеждениями и тяготясь бытом помещичьей усадьбы, тайно ушел из Ясной Поляны, по дороге простудился и скончался…'
– Значит, все-таки ушел… - тяжело покачал головой Толстой и как будто бы сразу осунулся. - Поздненько, поздненько решился… Ну и что же знают обо мне в двадцать первом столетии? Что это за книжонка-то у тебя?
– 'История русской литературы. Конец XIX - начало XX века'. Вас в нашем времени почитают за величайшего русского писателя. Да что там русского? Мирового! - юноша, приходя в себя, хитро глянул на графа. - Но лучше бы вы после 'Войны и мира' уже не писали ничего…
– Почему это?
– А вот… - он поискал глазами, нашел и прочел: 'Книга 'Война и мир' стала уникальным явлением в русской и мировой литературе, сочетающим глубину и сокровенность…'
– Это я и без тебя знаю, - перебил Толстой. - Что там дальше-то? Что про 'Каренину'?
– Сейчас, сейчас… 'Духом скорбного раздумья, безрадостного взгляда на современность веет от романа 'Анна Каренина'… Здесь сузились эпические горизонты, меньше той простоты и ясности душевных движений, что были свойственны героям 'Войны и мира'… Та-ак, и вот еще: 'Анна Каренина' остропроблемное произведение, насыщенное приметами времени, вплоть до газетной 'злобы дня', подобно написанным в ту же пору романам Тургенева и Достоевского…'
– Сузились, значит… Докатился, - мрачно сказал Толстой, - с Достоевским сравнили. Был бы его Мышкин здоров, чистота его трогала бы нас. Но чтобы написать его здоровым, у Достоевского не хватило храбрости. Да и не любит он здоровых людей. Думает, если сам болен, то и весь мир болен… Да-а, видно, зря я за 'Каренину' взялся. А ведь и сам чувствовал: мелко. Для меня-то…
– Вот-вот, - подтвердил очкарик.
– Ладно… Что там ещё пишут? Что за книги были у меня еще?
– Та-ак… 'В восьмидесятые годы Толстой заметно охладевает к художественной работе и даже осуждает как 'барскую забаву' свои прежние романы и повести. Он увлекся простым физическим трудом, пашет, шьет себе сапоги…'
– Молодец, - оживился граф, - всегда мечтал в глубине души…
– Да вот только непоследовательны вы, - перебил его юноша. - В девяносто девятом у вас опять вышел роман. 'Воскресение'…
– Хороший?
– Да ничего, конечно. Вы же, Лев Николаевич, все-таки мастер… Я, правда, не читал, кино только видел… Конец там какой-то дурацкий…
– А герои кто?
– Проститутка, Маслова, по-моему, и какой-то барин…
– Омерзительно. Гадко. И как книжонку сию грязную публика встретила? Восторженно небось? Как все низкое.
– Давайте посмотрим… Та-ак… Вот. 'Резкая критика церковных обрядов в 'Воскресении' была одной из причин отлучения Толстого святейшим Синодом от православной церкви…'
– Отлучение? Неужели так?..
– Написано. Значит, точно…
– Если уж честно говорить, нам с Богом всегда было, тесно, как двум медведям в одной берлоге… Но отлучение… Это, братцы, чересчур…
– Я вам про что и говорю, - проникновенно сказал пришелец, - не надо вам все это писать. Один у России великий писатель, и тот скурвился - про проституток пишет, от церкви отлучен… Кому это надо? Какой вы пример народу подаете? Написали 'Войну и мир' - да и хватит. Хорошая книжка! Я читал. Честное слово, в восьмом классе… Там все, что надо, есть - и национальный характер, и национальная идея, и национальный оптимизм… Да все!.. Не опошляйтесь. Пашите землю, шейте сапоги. Может, тогда и не будет у вас этих неприятностей в девятьсот десятом, и не побежите вы из дома, не замерзнете на станции…
– Может, мне и Соньку бросить, пока не поздно? - заговорщически наклонился граф к собеседнику.
