– Дай сюда, - потребовал я, поскольку Какукавка как раз приблизился ко мне на расстояние вытянутой руки.
Он затравленно обернулся и послушно отдал мне пакет.
– Возьми у него и ключ, - скомандовал Боб.
– Вот он, - вручил мне Какукавка перемотанный изолентой пульт от видеомагнитофона.
– Сядь! - приказал ему Боб.
Я вытряхнул содержимое пакета на верстак. Несколько книг и тетрадка. Учебник истории литературы, том Шекспира, том Чехова, том какого-то Данте…
– Это ещё кто? - спросил я Какукавку.
– Был такой. Итальянец, - неохотно отозвался тот.
– Что-то не слышал, - я полистал книгу со странным названием 'Божественная комедия'. - Ничего себе, комедия… - На старинных гравюрах, иллюстрирующих книгу, изображались самые разнообразные пытки и казни. - Глобальная книжица. Странно, что я о ней не слышал…
Листавший Какукавкину тетрадку Боб поднял голову и, глядя на меня сумасшедшими глазами, спросил:
– А ты когда-нибудь слышал про пьесу Чехова 'Чайка'?
– Нет, - помотал я головой. - Не было у него такой пьесы, я Чехова всего читал. Да и пошловато как-то - 'Чайка', как наколка у матроса на груди…
– 'Дядя Ваня'?
– Не-а.
– А роман Толстого 'Анна Каренина' тебе знаком? - спросил Боб, и голос его становился все страшнее.
Я только снова помотал головой. Боб перелистнул ещё страничку:
– Томас Манн… 'Иосиф и его братья', 'Будденброки', 'Доктор Фаустус'… Вычеркнуто все…
– Не знаю такого писателя, - откликнулся я.
– Та-ак, - протянул Боб, а затем рявкнул на Какукавку так, что у меня зазвенело в ушах: - Говори! - и сунул ему под нос здоровенный волосатый кулак.
– Дядя, ну пожалуйста! - подпрыгнул тот. - Я только чуть-чуть не успевал. Только шесть авторов недопрочел… Я после сессии, через неделю, все верну на место!..
'Все вернул на место' Какукавка не после сессии, а сразу. Как он это сделал, каков механизм, я не знаю. Потому что Боб отправил меня домой, точнее, выставил вон, а сам остался С Какукавкой тет-а-тет. Разбираться. По-семейному.
Еще по дороге домой, греясь в такси, я вдруг вспомнил фразу: 'Оставь надежду всяк сюда входящий'. И вспомнил, где это было написано… Сейчас это можно было бы написать на дверях бобовского сарая… Отчетливо вспомнил я и 'Чайку', и 'Дядю Ваню'. Вспомнил, что Анна Каренина бросилась под поезд. Вспомнил и Томаса Манна. Бр-р… Лучше бы его Какукавка не возвращал.
…И мы не говорили с Бобом об этом случае целую неделю. Но вот сегодня он снова позвонил мне. Рожа на стереоэкране - мрачнее тучи.
– Змееныш-то мой сессию завалил, - сообщил он, и не ясно было - то ли с сожалением, то ли, наоборот, с удовлетворением.
– Очень жаль, - откликнулся я, хотя на самом деле подумал злорадно: 'И поделом ему'.
– Ни хрена не жаль, - возразил Боб моим словам, соглашаясь в то же время с мыслями, словно их слышал. - Зашел ко мне, сказал,
что завалил, помялся, помялся и ушел. И тетрадку свою как будто бы случайно оставил. Или правда - случайно… Знать бы это!
– И что? - спросил я, предчувствуя неладное.
– Я её полистал, тетрадку эту. А в конце на последней странице список какой-то. В столбик. То ли я его не заметил в прошлый раз, то ли его тогда не было…
– Не томи, читай, - взмолился я, ощущая на спине легкий холодок.
– Ну, слушай, - Боб вздохнул. - Читаю. Гомер, 'Месть циклопа'. Шекспир, 'Гамлет жив', 'Гамлет возвращается'…
– Бред какой-то! - воскликнул я.
– Ты никогда не слышал об этих произведениях? - оторвался от тетрадки Боб и тяжело на меня посмотрел. - Я тоже. Кстати, все они зачеркнуты…
– Да это он просто мстит! Просто воду мутит, чтобы мы помучились!
– Возможно, - кивнул Боб. - Ладно. Слушай дальше. Шекспир, 'Дездемона: ответный удар'.
– Да он издевается над нами! Не могли они такое писать!
– Ты уверен?.. Дальше. Чехов, 'Сливовый сад'…
– Что ты хочешь сказать? - снова перебил я. - Что надо его опять отправить в прошлое, чтобы он заставил их писать весь этот бред собачий?!
– Я это как раз у тебя хотел спросить.
– Но почему у меня?!
– Ну-у… Ты хоть и ритм-басист, а самый из нас начитанный.
– Это не повод. Уволь. Я не хочу брать на себя такую ответственность.
– Струсил… - покачал головой Боб с обидной жалостью в голосе.
– Ты машину времени разобрал свою? - спросил я с надеждой.
– Подшаманить можно, - заверил Боб.
– Слушай, а с какой стати эти названия у него отдельно записаны?! внезапно сообразил я и ухватился за эту мысль, как за соломинку.
– Этот столбик сверху озаглавлен 'Факультатив', - отобрал у меня соломинку Боб. - Дальше слушай. Чехов, 'Четыре брата'.
– Он говорил, 'шесть авторов'! - пришла мне в голову очередная спасительная мысль.
– Шесть и выходит, - остудил меня Боб. - Вот последний. Лев Толстой, 'Понедельник' и 'Вторник'. Все. - Боб захлопнул тетрадь.
– Что делать будем?
Боб испытующе смотрел на меня.
– Знаешь, что… - сказал я. - И черт с ними! Даже если были.
Алексей Калугин. Только один день
Отыскав прореху в неплотно задернутых шторах, солнечный луч скользнул в комнату. Сначала он коснулся сухих, чуть приоткрытых губ человека в синей линялой майке и черных спортивных брюках с широкими белыми полосами по бокам, спавшего на кровати. Корнилыч во сне разлепил губы, провел по ним языком и что-то невнятно пробормотал. Луч поднялся выше и пощекотал ему кончик носа. Корнилыч поморщился и взмахнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. Луч скользнул по задубевшей коже щеки, оживить чувствительность которой у него не было ни малейшего шанса. Наконец ему с трудом удалось протиснуться между опухшими веками и ущипнуть спавшего за глаз. Корнилыч оглушительно чихнул, потер глаз кулаком, с трудом разлепил веки и, приподнявшись на локте, огляделся по сторонам.
– Порядок, я дома.
Сев на кровати, Корнилыч поставил босые ноги на грязный, затоптанный линолеум. Глубоко вздохнув, он медленно выпустил воздух из груди и, как собака, вылезшая из воды, потряс головой. Голова отозвалась привычной тупой болью. Корнилыч поскреб ногтями дремучую щетину на щеке. Он даже и пытаться не стал
