поскольку часто не находит адекватных образов для создания понятной мозгу картины, а память дополнительно искажает картину, нарисованную сознанием. Мы видим мир, мы пытаемся понять его, но как часто то, что мы хотим понять, не соответствует тому, что мы видим, а то, что мы видим, решительно не соответствует тому, что происходит в реальности…
— Я все время об этом думаю, — сказала Ревекка, и я не понял сначала: то ли она отвечала на мои слова, сказанные вслух, то ли на мысли, вслух не сказанные, но для нее очевидные и требовавшие ответа. — Это просто кошмар. В том мире нет места Христу. И заблудшим душам. И ангелам.
— А злу? — сказал я. — Бойзен охотится… должен охотиться за Князем тьмы. Мало ли куда Дьявол мог завести его…
— Дин, — сказала Ревекка, — ты же не верил во все это.
— Я… не знаю. Понимаю, что есть нечто выше нас, но это не обязательно Бог, это может быть и что- то совершенно неразумное, природа, например, — бесконечность, как ни бездарно она организована, все равно бесконечно сложнее, чем мы, поскольку все, из чего мы состоим, конечно по определению.
— Да, я понимаю, — сказала Ревекка. — Жаль, что мы не говорили об этом там, я бы многое тебе объяснила.
«Там» мы вообще мало разговаривали, там мы были вдвоем, мы были вместе, нам было хорошо, а сейчас… Мы сидели рядом, мы могли даже рядом лечь, но с появлением кошмаров что-то изменилось в моем восприятии мира, и в мире Ревекки изменилось тоже, Бойзен разлучил нас вернее, чем тюрьма или смерть, хотя, вроде бы, все должно было оказаться наоборот — разве общие кошмары не должны сблизить людей, оказавшихся в страшном и необъяснимом мире?
Мы долго молчали, а потом Ревекка сказала:
— Это может продолжаться всю жизнь. Нашу жизнь. Сколько займет у Бойзена охота на Дьявола? Сто лет? Триста? Миллион?
— Надеюсь, — сказал я, — что вы не пошлете ему на подмогу еще одного отморозка? Или десяток?
— Эта идея обсуждалась, — спокойно сказала Ревекка. — Я не знаю подробностей, но мэтр Кошениль намекал на такую возможность.
— Кошениль? — переспросил я скептически, но Ревекка, видимо, не расслышала.
— Похоже, что идея не понравилась, — продолжала она. — Во всяком случае, о других мне ничего не известно. Ты тоже не встречал в практике похожих случаев?
— Нет, — сказал я.
— Как продвигается расследование гибели Бертона? — осторожно спросила Ревекка. — Ты общаешься с комиссаром Эшером?
— Никак, — сказал я. — Ни малейших зацепок. Для комиссара, я имею в виду.
— Ты все еще думаешь, что…
— Не надо об этом, — попросил я.
— Дин, уверяю тебя…
— Не надо… Пожалуйста.
— Никто из наших не убивал Рика!
Не нужно было ей настаивать.
— Конечно, — сказал я. — Это сделала ты.
— Я?
— Пожалуйста, я не хочу это обсуждать.
— Нет, говори, — Ревекка придвинулась ко мне, руки ее крепко сжимали мои запястья, я был сильнее и вырваться мне ничего не стоило, но я не хотел, я не пошевелился бы, даже если бы она угрожала мне пистолетом, лежавшим сейчас в тумбочке красного дерева слева от окна, я был уверен, что оружие именно там, в одном из верхних ящиков, Ревекка слишком часто бросала в ту сторону беглые, но вполне читаемые взгляды. — Ты три недели был со мной, ты был со мной счастлив и все это время воображал, что я…
— Я не воображал, Ревекка, — сказал я. — Сначала — предполагал. После разговора с Эшером убедился. В крови Рика не обнаружили никаких препаратов. Уверен, что и в моей крови их тоже не обнаружили бы. Я ничего не понимаю в химии… А ты виделась с Риком перед тем, как поехала ко мне.
Ревекка не пошевелилась. Не нужно было ей заводить разговор о Рике. Я не удержался, я хотел, чтобы она поняла простую вещь: убийство Дьявола — такое же зло, как убийство человека, убийство есть убийство, против кого бы оно ни было направлено, и потому у Бойзена ничего не получится, нельзя бороться со злом с помощью зла. Невозможно сделать черное белым, если мазать по черному черной краской. Это только в математике минус, умноженный на минус, дает плюс. Но минус, сложенный с минусом, все равно дает минус — еще больший, чем раньше.
— Я не убивала Рика, — сказала Ревекка, — но если ты думаешь иначе…
— Конечно, — сказал я. — Конечно. Конечно.
Я повторил это еще пару десятков раз — пока Ревекка не закрыла мне рот поцелуем. Может, этого я и добивался?
Мы перешли в спальню, оказавшуюся не такой, какой я ее себе представлял: это была маленькая комнатка, в которой помещалась кровать и встроенный шкаф с большим зеркалом, отражавшим все происходившее на постели, и все, что там действительно происходило в течение последовавших часов, было отражено и, наверно, погрузилось в память материала, и мне бы хотелось стать зеркалом, чтобы помнить, но я остался собой и уснул очень быстро, во всяком случае, я не ощутил никакого перехода — был в спальне, а оказался…
Не знаю, где я оказался. И не знаю — когда.
Но мне довелось присутствовать при гибели Князя Тьмы.
Я хватал ртом воздух, но воздуха не осталось, вместо воздуха была пустота, и легкие мои было пусты, и сердце было пусто, и я умер.
Ревекка рассказывала мне потом, что отчаянно перепугалась, вернувшись из ванной и обнаружив меня лежавшим на полу и, будто рыба, выброшенная на берег, дергавшимся и ловившим воздух широко раскрытым ртом.
Ревекка рассказывала мне, что в ванной ей вдруг отчаянно захотелось спать, она пустила холодную воду, чтобы не заснуть, и это, похоже, спасло ей жизнь. И мне тоже, потому что опоздай Ревекка хотя бы на полминуты, мне не помогло бы ни искусственное дыхание изо рта в рот, ни электрошок, который применили парамедики, приехав по вызову и найдя меня в состоянии клинической смерти.
В больнице я провел трое суток. Лежать под капельницей было скучно, за ширмой слышались голоса, и мое обостренное восприятие разбирало отдельные слова, но все это было неинтересно, и визиты Ревекки были не интересны тоже, что-то изменилось во мне, и эта женщина потеряла обаяние. Она говорила голосом, казавшимся мне прежде бархатным и обволакивающим, и я не понимал, что находил в скрипучем тембре и простонародных южных интонациях.
Я хотел сказать ей о том, что все кончено, Дьявола нет больше, и пусть Бойзен сейчас где-то и в чем-то, что христианское учение интерпретирует, как Ад, но Дьявола и в Аду нет, и нигде, он уничтожен взрывом, разнесен не на атомы, поскольку он и раньше состоял не из атомов, а из субстанции, которая не являлась материей и описать которую я не мог бы — особенно сейчас, зная только английские слова и не зная ни слова из того языка, на котором Бойзен говорил с Ним.
Я хотел все рассказать Ревекке, но промолчал.
— Что с тобой было? — спросила она.
— Понятия не имею, — сказал я. — Прихватило сердце. Инфаркт?
— Нет, — покачала она головой. — Сильный приступ, сбои в ритме. Так что с тобой случилось?
— Понятия не имею, — повторил я и отвернулся.
Почему-то я знал, что не должен рассказывать Ревекке о том, что видел и чувствовал в последние свои минуты. Свои? Почему я думал об этих минутах, как о своих? Может, потому, что боль, испытанную Им и победившую Его, я ощущал сам?
Если бы Ревекке дано было знать, она оказалась бы там вместе со мной. Она плескалась в душе. Она отогнала сон, я — не смог. Мы были теперь по разные стороны.
