Жалобы на насилие в семье — не только мужей над женами, но почему-то в большей степени жен над мужьями — в три с половиной раза чаще, чем…
Странный шум из гостиной привлек мое внимание, и я, оставив компьютер, пошел посмотреть что происходит.
Лучше бы я не делал этого. Джемма и Ревекка…
Я все понимаю, за годы адвокатской практики навидался всякого, а однажды защищал в суде семью геев, против которых сосед-невротик выдвинул обвинение в нарушении общественного порядка, хотя ничего эти бедняги не нарушали, кроме, конечно, пуританских устоев, и мне удалось убедить судью в том, что мораль — понятие, конечно, важное в обществе, но внесудебное, и геи эти были так мне благодарны, что пригласили на какое-то свое сборище, но я не пошел, мне это было не нужно, мне это было противно, наконец, и я никогда не думал, что в своем доме… Женщины, которые мне нравились… С которыми я был близок и полагал, что все еще впереди…
Они даже не обратили на меня внимания.
Я ушел и громко хлопнул дверью, чтобы они услышали.
Мобильник зазвонил лишь полчаса спустя, когда я сидел в своем кабинете и договаривался с комиссаром Эшером о просмотре хроники правонарушений. Пришлось наплести что-то о докладе, который я взялся сделать для заседания коллегии адвокатов, и Эшер даже согласился рассказать мне кое-что о делах, в отчет еще не включенных.
По голосу судя, комиссар был растерян, и я представлял себе причину — вряд ли когда-либо в его практике Эшеру приходилось расследовать столько дел одновременно. Интересно — сколько на самом деле? Неужели по числу жителей вверенного ему участка?
Телефон звонил, сначала это была Джемма, потом Ревекка, мне было некогда, я работал.
Джемма появилась в офисе в полдень — села за компьютер в приемной и занялась деловой перепиской, будто ничего не произошло, а я сделал вид, будто не заметил ее отсутствия, хотя больше всего мне сейчас хотелось прикрикнуть на нее, бросить в нее книгу, уволить наконец.
Я не сделал ничего. Я думал. Надо же и адвокату когда-нибудь просто посидеть и подумать. Подумать и сопоставить. Сопоставить и попытаться понять.
Если бы Рик был жив, я смог бы обсудить это с ним. Сейчас я даже с Ревеккой не мог быть откровенным. С Джеммой — подавно.
С кем тогда?
Я подумал, что почти все точки над i уже расставлены. Кроме последней.
И позвонил судье Арнольду.
— Дин! — искренне обрадовался старик. — Хорошо, что вы позвонили! Вы, конечно, бросили Бойзена на растерзание Фемиде, но он ведь сам не хотел жить, верно? Такие люди, как Бойзен…
— Сэр, — прервал я поток судейского красноречия, — помнится, как-то вы приглашали меня к себе, и я отказался?
— Конечно, помню, Дин! И приглашаю опять, приезжайте сегодня же, я дома один, Полли улетела в Лос-Анджелес, а Джонни с приятелями сматывается, как он говорит, в кино, хотя, я думаю, до кино они не доедут, остановятся в каком-нибудь пабе.
— О'кей, — сказал я. — Хотелось просто поговорить, ничего обязывающего…
— Да-да, — согласился судья. — Восемь часов вас устроит?
Мы сидели в мягких креслах, курили, выпили всего ничего, только для того, чтобы языки не прилипали к гортани. Телевизор с приглушенным звуком показывал новости CNN, Арнольд время от времени бросал косые взгляды на экран, после чего едва заметно кивал мне, будто хотел сказать: сами видите что происходит в мире.
Судья любил говорить и любил, чтобы его слушали, поэтому, когда я начал свой рассказ, он прерывал меня и торопил, но вдруг замолчал и до самого конца не проронил больше ни слова, только пару раз вставал и наливал мне и себе виски с содовой, я предпочел бы вино, но мне не хотелось прерывать ни мысли, ни рассказа, ни рассуждений, ни выводов.
Рассказывая о своих кошмарах, прекратившихся, когда Дьявол перестал быть, я не смотрел в лицо судьи, но краем глаз следил за его реакцией. Он не побледнел, не вздрогнул, лишь кивнул головой и сказал достаточно громко, чтобы я слышал: «Да, да, Господи… Я чуть не умер».
Я положил в пепельницу недокуренную сигарету — ее вкус напоминал мне почему-то вкус травы, которую мы с приятелем, когда нам было лет по семь-восемь, рвали и жевали, потому что услышали от кого-то из взрослых, что так можно увидеть то, что хочется увидеть. Ничего, кроме противного вкуса во рту.
— Жаль, — сказал судья после долгой паузы. Он тоже затушил свою сигарету, но успев докурить ее. — Жаль, Дин, что мы говорим об этом сейчас, а не два месяца назад.
— Два месяца назад, — пробормотал я, — я не мог к вам прийти. Я ничего не понимал. И Дьявол был еще… жив. Вот странное слово по отношению к нечистой силе, верно? Если бы я пришел к вам два месяца назад, вы со мной и говорить бы не стали. Вы позвонили бы нужному человеку, и со мной произошло бы то же, что с Риком… с Бертоном.
— Вы в какую церковь ходите? — спросил судья. — В англиканскую?
— Ни в какую, — сказал я, — и вам это прекрасно известно.
— Не обижайтесь, Дин, — мягко произнес судья и положил ладонь мне на колено. В иной ситуации я бы, пожалуй, счел этот жест неприличным, но сейчас мне было понятно, что старик просто хотел сократить расстояние между нами — речь шла, конечно, о духовном расстоянии, и этот физический жест должен был стать символом, хотя, возможно, судья вообще не придал ему никакого значения — просто так получилось.
— Не обижайтесь, — повторил он и отдернул руку, будто прочитал в моих глазах понимание, которого он не хотел и о котором, скорее всего, даже не думал. — Вас потому и выбрали на эту роль, что вы — единственный среди адвокатов Финикса — абсолютно нерелигиозны. Нужен был человек, для которого религиозные воззрения и целеполагания Бойзена оставались пустым звуком. Он ведь мог начать говорить. Деббинс непременно это использовал бы, он религиозен, для него Бог и Дьявол — святое. В отличие от вас… Понимаете?
— В общем, да, — кивнул я и налил себе коньяка, и выпил залпом — горло, естественно, обожгло, я закашлялся, и судья протянул было руку, чтобы похлопать меня по спине, но я замотал головой, протянутая рука повисла в воздухе, а потом медленно опустилась на колено — не на мое, к счастью, а на собственное колено судьи.
Я продолжал кашлять, будучи не в силах остановиться, и довел себя до такого состояния, что мне стало не хватать воздуха, я чувствовал себя, будто выброшенная на берег рыба, и не только коньяк был тому причиной.
Наконец я взял себя в руки — точнее, позволил себе вновь вернуться к разговору после паузы для обдумывания признания, сделанного судьей. Я ждал сопротивления, готовил себя к долгой дискуссии…
— Извините, — просипел я и для того, чтобы привести в порядок голосовые связки, отпил немного из бокала с апельсиновым соком. — Я, знаете, не большой любитель выпить…
— Да, — улыбнулся судья, — это мне тоже известно. Вы идеально подходили.
— Собственно, я поперхнулся не потому, что ваши слова стали для меня неожиданностью. Меня поразило, что вы признались сами, хотя я еще не дошел до аргументов.
— Аргументы? — насторожился судья.
— Если бы мы с Риком догадались раньше, — с горечью сказал я, — он бы остался жив.
— Догадались — о чем?
— Процесс должен был при любых обстоятельствах закончиться смертельным приговором. Именно поэтому убийства свои Бойзен совершал в штатах, где смертная казнь все еще не отменена. Он не был серийным убийцей, он был исполнителем — его тщательно готовили к акции, к казни его готовили, вот в чем дело… Кем был Бойзен на самом деле? Религиозным маньяком, и именно это в судебных заседаниях не должно было обсуждаться ни в коем случае. Кто был заинтересован в таком ведении дела? «Христианские
