Вернер Хайдучек
Прегрешение
Одна из тех превратностей судьбы, на которые так щедро наше столетие, занесла Элизабет Бош из Богемии в Саксонию, в ту деревеньку, где, если верить слухам, Наполеон провел ночь перед битвой под Лейпцигом, которая стоила ему империи и короны. Здесь Элизабет и осела, произвела на свет двух детишек и, можно сказать, жила — не тужила. Но на шахте случился оползень и завалил ее мужа. Сыну тогда было семь лет, дочери — два года, и на то, чтобы горевать, у вдовы просто не оставалось времени. Профессией она никакой не обзавелась, надо было пораскинуть умом, на что жить дальше. Комбинат выхлопотал для нее новую квартиру, взял шефство над детьми и вообще помогал чем мог, но мужа он, само собой, не воскресил, и Элизабет Бош начала приспосабливаться к новым обстоятельствам. Замуж она больше выходить не стала, хоть и была достаточно молода, жила только для детей, зато впоследствии могла гордиться, что из обоих вышли вполне достойные люди. Сын защитил диссертацию, его сделали ведущим редактором в окружной газете, дочь училась на философском факультете. Элизабет была вполне счастлива — по-своему, конечно, — и уж никак не думала, что в ее жизни еще может произойти что-нибудь значительное. Но тут она повстречала Якоба Алена, который хоть и носил французскую фамилию, но был самый настоящий немец и служил портовым рабочим в гамбургской Вальхафен.
В эту деревню он попал по чистой случайности, если только можно счесть случайностью страсть к коллекционированию марок. Он провел отпуск в Берлине, на Ваннзее, у своего брата, а по дороге домой решил завернуть в Саксонию, как раз туда, где жила Элизабет Бош. Там у него был приятель, тоже филателист. Они уже много лет переписывались, но до сих пор у них все не было случая познакомиться лично. А теперь случай представился. Всю ночь напролет они просидели над кляссерами, блоками и одиночными марками, пили, разговаривали и за разговорами не заметили, как наступило утро, хотя они и половины друг другу не успели сказать. Вот почему они решили, чтобы Якоб задержался в деревне еще на день. Вдобавок у Якоба в голове шумело с похмелья, так что такая отсрочка его вполне устраивала.
Лаутенбах ушел на работу, его жена тоже, и гамбуржец был предоставлен самому себе. Ближе к полудню он отправился в общинный совет, полагая, что, раз он задержался, ему надо просить продления визы на один день. Бургомистр разъезжал по полям сельскохозяйственного товарищества, в совете была только Элизабет Бош, она мыла полы.
Женщина нарочно какое-то время продержала посетителя в дверях, и, лишь ощутив, что его ожидание ей самой в тягость, она сказала:
— Нет никого. — И, поскольку он все равно не ушел, повторила: — Нет никого!
Под взглядом посетителя она почувствовала смущение: фартук на ней был в пятнах, волосы растрепаны, ноги — босые и грязные. Внезапно все это заметив, она от смущения задела настольную лампу. Лампа упала. Ален подскочил, чтобы вернуть лампу на прежнее место, но женщина крикнула с досадой:
— Да нет же никого, сколько раз повторять!
— Очень жаль, — сказал Якоб.
Они молча поглядели друг на друга, потом Якоб ушел. Но едва он ушел, Элизабет пожалела, что так грубо с ним разговаривала. Она видела, как он идет вдоль улицы, перешагивая через трещины, оставшиеся в асфальте с минувшей зимы. Какая-то собака, высунув морду из-под ворот, облаяла его, он испуганно шарахнулся. Элизабет он показался беспомощным и каким-то неприкаянным. Господи, подумала она, как он ходит, в жизни не видела, чтобы человек так ходил враскачку, словно у него земля под ногами качается. Она подбежала к окну и крикнула Алену, чтобы он пришел часам к двум, тогда кто-нибудь в совете будет, бургомистр будет непременно, пусть только придет к двум. Ален поднял руку, словно хотел помахать Элизабет, но на самом деле он просто дал ей понять, что все слышал.
Элизабет почувствовала какое-то странное волнение. Она еще немного постояла у окна. В палисаднике цвели флоксы. На небе — ни облачка, только дым из труб электростанции, выстроенной неподалеку от села, заволакивал его. Элизабет Бош снова принялась за уборку, не замечая, что пытается вышагивать как Якоб Ален, пытается воспроизвести его своеобразную походку.
Он заявился в два, минута в минуту, втайне надеясь снова застать эту женщину, но женщины-то как раз и не было. Только бургомистр, дюжий приземистый старик, восседал за письменным столом. Как и всегда, бургомистр был по горло занят, надо срочно подготовиться к обсуждению плана, надо составить отчет для районного начальства, поэтому непрошеное вторжение крайне его раздосадовало, тем более что всякие дела с визами входят в компетенцию районной полиции, а не бургомистра. И вообще гамбуржец показался ему не шибко умным. В паспорте у него имелись все необходимые штемпеля, согласно которым он мог остаться у них в деревне хоть на неделю. Незачем было и приходить, завершил Раймельт свою речь, дав понять, что Якоб может уйти.
Якоб Ален с великой радостью покинул этого старого грубияна. Он замешкался на истертых ступенях, поглядел направо и налево, втайне надеясь увидеть где-нибудь эту женщину. Вместо женщины на крыльцо выглянул бургомистр, удивился, что Якоб до сих пор не ушел, и спросил, чего это он здесь торчит. Якоб смутился, словно его в чем-то уличили, пробормотал что-то несвязное про солнце и про погожий денек, разве бургомистр не видит, короче, ерунду какую-то, как Якоб сразу и сам почувствовал. Но Раймельт почему-то решил, что гамбуржец над ним посмеивается. Нечего здесь стоять и глазеть, грубо оборвал он Алена, тоже мне нашел место. Теперь Ален в свою очередь решил, что бургомистр говорит с ним неуважительно, и сказал, что покамест нигде не встречал знака, запрещающего стоянку для пешеходов. Так слово за слово, Ален не выдержал, плюнул и припустил через улицу в кафе. Деревня разом утратила для него всякую привлекательность.
Элизабет Бош жила прямо напротив совета. Она видела, как этот человек вошел туда, снова вышел и начал водить глазами по сторонам, причем сперва спустился на две ступеньки, а потом снова поднялся, пятясь задом. Она подумала, что у него должны быть мохнатые брови. Тут ей вдруг показалось, что он углядел ее за гардинами, и она поспешила на кухню — домывать посуду. Но потом, заняв прежнее место у окна, она увидела, как он сплюнул на землю, прямо под ноги бургомистру, и побежал в «Старую корчму». Раймельт что-то выкрикивал ему вслед, наверняка бранные слова, потому что он всегда стоял в такой позе, когда злился, вернее, не стоял, а переступал с ноги на ногу, вытягивал шею, словно рассерженный гусак, и махал короткими сильными руками.
Их стычка неприятно задела Элизабет, хотя она и не могла бы объяснить почему. Она спустилась во двор, чтобы покормить уток. Уток она держала целую дюжину, каждый год заводила новых, а к рождеству распродавала, что приносило ей дополнительный приработок. Когда она возвращалась со двора в дом, ей вдруг смерть как захотелось выпить стаканчик холодного пивка. Внезапное беспокойство охватило ее, даже не беспокойство, а опасение что-то упустить. Она переоделась, наскоро привела в порядок волосы и тоже пошла в «Старую корчму», слишком поспешно, как заметила на полпути. Хотела повернуть назад, потом раздумала.
Якоб Ален занял место неподалеку от стойки и пил уже пятую рюмку, хотя водка и не лезла ему в горло. Но чем больше он пил, тем муторней становилось у него на душе. Его раздражало, что приходится пить польскую водку, а заказывал он русскую. Его раздражала несвежая скатерть, которую он разглядывал и на которой лежала газета. Его раздражал дурацкий вымпел на стене, трофей местного кегель-клуба. Он не любил нарываться на скандал, но тут взял газету и с размаху швырнул ее на стойку.
— Бред собачий, — крикнул он. — Все бред, все как есть!
Хозяину меньше всего хотелось ввязываться в щекотливый разговор с захмелевшим гостем. Он спросил, не пожелает ли тот еще чего-нибудь, но Якобу показалось, будто этот малый с бледным лицом и пивным брюшком смотрит на него свысока.
— Да, — крикнул он и громыхнул кулаком по столу. — Пожелаю чистую скатерть!
