поскользнулась и упала. Все кругом перепугались, поэтому Элизабет сделала вид, что ничего страшного с ней не произошло. Конечно, у нее мелькнула мысль, что, коли так, Ханс и Регина вполне могли бы пригласить ее к себе, но ведь приедет еще и Маша, а столько народу их квартира не вместит. Больному ребенку нужен покой, тут и спорить нечего.
Она сложила подарки в коробку, положила туда же сладости и несколько еловых веток. Пусть сын и невестка не огорчаются из-за этого, написала она, ведь с ней Маша, и бургомистр ее пригласил, и к Лаутенбахам она звана на карты. Лишь бы только Пабло поскорей выздоровел, а все остальное не так уж и важно.
Элизабет отнесла коробку на почту, и когда служащая удивленно спросила, неужели сын с семьей не приедут на рождество в деревню, Элизабет поспешила ответить:
— Конечно, приедет, только на рождество он не может вырваться, ведь всегда что-нибудь да происходит, и в газете кто-то должен быть, чтоб сразу написать об этом.
— Да, он стал большим человеком, — сказала приемщица.
А Элизабет не без гордости ответила:
— Иногда мне кажется, что ему это даже и не под силу, бедняжке.
А вскоре объявилась Маша. Элизабет уже начала терять терпение.
— Ну, отдохни, — сказала она, вынула вещи из чемодана и забросила грязное белье в машину.
Маша поспала немного, но скоро проснулась и спросила, где Ханс, когда он с Региной и с сыном собираются приехать.
— Через несколько дней, — ответила Элизабет, но, прочитав неудовольствие на лице у Маши, поспешно добавила: — Он должен подменять главного редактора, да и мальчик приболел. Отпразднуем разок вдвоем с тобой, тоже ведь неплохо.
Она и не подозревала, что у дочери совсем другие планы. Один болгарский студент пригласил Машу лететь вместе с ним в Софию, и Маша согласилась. Ей осточертело играть в прятки с женатым Херботом. Тут — два часика, там — денек, все время сидеть на месте, ждать и мчаться по первому зову. Иногда она казалась себе обычной шлюхой на содержании. Короче — хватит. Катись на рождество к своему семейству, а оттуда — ко всем чертям.
Билеты были куплены, места забронированы. Сочельник — с матерью, тут уж ничего не изменишь, но самолет улетает ранним утром в первый день праздника. Маша рассчитывала на брата с женой и сыном. Уж Пабло вполне бы заменил ее. Но брат, оказывается, не приедет.
Она уговаривала мать поехать к ним, в город, но мать находила сотни отговорок, чтобы не ездить.
Утром двадцать четвертого Маша встала ни свет ни заря, сбегала за булочками, сварила кофе и подала матери завтрак в постель. Элизабет хоть и сопротивлялась, что ее так балуют, но в глубине души была счастлива. Она хотела причесаться и надеть блузку, но дочь не позволила.
За те полчаса, что они вместе завтракали, Маша твердо решила никуда не ездить, но уже во время мытья посуды эта решимость дрогнула. Возможно, для матери это не так уж и страшно. «Ей все равно придется рано или поздно привыкать к тому, что мы уходим из дому», — подумала Маша. Немного спустя она поцеловала Элизабет и обронила:
— Вообще-то я собиралась на праздник в Софию, но оставить тебя одну... нет и нет.
Элизабет окаменела и даже закрыла глаза.
Маша усадила мать на стул, опустилась перед ней и прильнула головой к ее коленям.
Мать смотрела на голое дерево за окном.
— А ты долго у меня пробудешь?
— Да не поеду я никуда, — ответила девушка.
— Ну что ты, такая интересная поездка, это ведь не каждый день бывает.
— А ты как?
— Ну, у меня дел хватит. Тут у нас будет вечер с кофе и напитками. Раз меня наградили, мне даже неудобно уклоняться. Бургомистр будет недоволен.
Они немножко посидели рядом. За окном падал снег. Вечером ели карпа с картофельным салатом. На рождество так у них было всегда, карп отварной и карп жареный, а на десерт — булочки с маком. Для погибшего мужа тоже поставили стул, а на стол тарелку. Так всегда делала бабка, а теперь вот Элизабет.
Еще позднее они зажгли свечи и вручили друг другу подарки. И спели вместе «Тихая ночь» и еще «Расцвела розочка».
Автобус уезжал без малого в десять. Элизабет помогла дочери уложить чемодан. Она больше не испытывала боли, только желание, чтоб Маша поскорей уехала. Она подошла к окну и, когда Маша с улицы послала ей воздушный поцелуй, ответила тем же. Она спохватилась, что даже не спросила у дочери, надолго ли та уезжает и где остановится в Софии, хотела выскочить на улицу, но передумала.
Оставшись одна, она еще раз зажгла свечи на елке и дождалась, пока они сами собой погаснут. Она легла в постель, но сон не шел, тогда она снова встала, перечла оба письма от Алена и достала фотографии, которые недавно сделала. Теперь они не показались Элизабет такими уж неудачными. Почему бы, в конце концов, и не послать человеку снимок, раз он просит, подумала она, выбрала из фотографий самую подходящую и написала на обратной стороне: «К рождеству от Элизабет Бош». Но она не хотела действовать опрометчиво и сочла разумным сперва дождаться следующего дня. Если она до утра не передумает, значит, можно отправлять. Так она и сделала.
Для Якоба Алена один день был похож на другой. Рождество, и пасха, и Первое мая приходили, потом уходили, а мир оставался таким, как есть, и лучше для него не становился. Боцман с польского фрахтера пригласил его на рождество к себе в каюту. Пили виски, сперва одну бутылку, потом другую, один говорил по-польски, другой по-немецки, но их это не смущало. Время от времени они бросались друг другу на шею, как и положено в такой день. Христос родился для немцев, и для поляков, и для евреев, для пьяниц и для трезвенников. Любите друг друга и приносите дары. Аллилуйя, мир на земле. Потом они, шатаясь, влезли на капитанский мостик, нажали корабельную сирену, очень обрадовались, заслышав издали ответ, и нажали еще и еще раз. Прошло несколько минут, и над гаванью поднялся невообразимый шум. Якоб Ален не мог удержаться от искушения заорать во всю глотку, но никто его не слышал, корабельная сирена заглушала все звуки.
Он ушел не попрощавшись, переплыл на пароме к причальным мосткам, побрел в сторону центра, сел в трамвай, доехал до конечной остановки, пересел, поехал обратно, зашел в маленький ресторанчик, заказал пиво и поесть.
— Чего-нибудь, — сказал он. — Что у вас там есть.
Хозяйка принесла отбивную.
— Одинокий, небось, — сказала она.
Мужчина ел и ничего ей не ответил. На елке в углу горели электрические свечи, по радио пел хор мальчиков, на улице горланили двое пьяных. Как скоты, подумал Ален и спросил себя, в самом ли деле со смертью все кончается или что-то продолжается и после смерти и как на самом деле лучше — угаснуть совсем или в чем-то продлиться. Вспомнилась ему Грета и рыночная площадь в Амстердаме. Они стояли там, кормили голубей, и птицы садились к ним на плечи и на руки. Потом он сидел с Гретой в бистро, покуда остальные отбывали запланированную программу: поездка по каналам, «Ночной дозор» Рембрандта, мадам Тюссо и Ван Гог. Жена взяла его за руку и сказала: «Вот уж не думала, что мне еще будет так хорошо». Точно теми же словами, что и у основания цитадели в Динане, поэтому он тоже ответил ей слово в слово: «Это еще только начало». От всей их совместной жизни остались только эти две реплики. Может, еще произойдет чудо, наперекор логике и прогнозам врачей. Но чуда не произошло. Правда, правда, подумал Ален. Когда знаешь правду, нельзя жить. Он закрыл глаза и улыбнулся: Элизабет Бош вдруг села рядом с ним. «Смешно, — сказала она. — Да, очень смешно».
Неделю спустя Ален получил фотокарточку. Он купил серебряную цепочку, вложил в футляр записку со словами: «От Якоба Алена из Гамбурга» — и послал все Элизабет Бош. Ни город больше не казался ему
