Эллипсовидные, заостренные крылья с красно-бело-синими кругами были все ближе.
Томми, убрав газ, с трудом держались на моей скорости.
Они летели с выпущенными закрылками, чтобы те работали как воздушные тормоза. Справа от моего «Фокке-Вульфа», не более чем в девяти метрах, находился самолет английского лидера. Необычная ситуация, в которую иногда попадают летчики-истребители. Англичанин помахал мне и показал себе через плечо, предлагая повернуть назад.
Я не отреагировал…
Англичанин грозит, я отрицательно качаю головой…
Перед носом моей машины возникла очередь, и снова был дан сигнал повернуть обратно. «Ты должен следовать за нами, иначе мы собьем тебя, как нечего делать».
Я медленно посмотрел направо и налево. Мне необходимо выиграть время, чтобы попытаться дотянуть до немецкой территории. Моя правая рука лежала на красном рычаге; в момент наивысшей опасности, если хотя бы один томми попытался атаковать, я потянул бы за рычаг, сбросил фонарь и покинул самолет.
Англичанин постучал кулаком по своему лбу. Его жест, казалось, говорил: «Ты сумасшедший, чертов джерри». Сильно поврежденный «Фокке-Вульф» в любой момент мог развалиться на куски под огнем четырех «Спитфайров».
Затем вражеское звено отвернуло вправо и перестроилось для атаки, чтобы нанести смертельный удар.
Я дернул рычаг, и фонарь отлетел назад. Ветер свистел и ревел вокруг моей головы.
Один из четырех «Спитфайров» промчался сверху. Я автоматически нажал на спуск оружия, и вылетавшие из четырех стволов смертоносные заряды – трассирующие, осколочные, бронебойные и зажигательные – ударили в изящный, гладкий, серебристый фюзеляж передо мной.
Вспышка огня. Взрыв…
Горящие вращающиеся обломки дождем полетели на землю. «Это был чертовски грязный трюк, Хейлман».
Это абсолютно рефлекторная реакция при виде силуэта, который действовал на немецкого истребителя как красная тряпка на быка. Это была молниеносная, почти подсознательная реакция.
Теперь моя жизнь ничего не стоила.
В следующую секунду я был уже вне машины. Я кувыркался все быстрее и быстрее и напрягал все тело, чтобы затормозить падение. Рывок вытяжного троса, и в шестой раз за четыре недели я опускался на землю, раскачиваясь под белым куполом, который гордо трепетал на ветру.
Оставшиеся три «Спитфайра» кружились вокруг меня.
«Они собираются расстрелять меня, пока я вишу здесь беззащитный на своем парашюте, – подумал я с дрожью, – в качестве мести за то, что я подло сбил их товарища».
Но они были джентльменами и совершенно правильно оценили мой отчаянный поступок. Они даже помахали мне, когда я висел в воздухе, затем отвернули и на малой высоте исчезли вдали.
На следующий день я снова был в воздухе.
Моя 9-я эскадрилья ужасно пострадала в ходе той штурмовки.
Лейтенант Целлер, мой друг из Вёслау,[116] Шлафер, Брандт и мой лучший друг Ханнес Мёллер, весельчак из Пфальца, все они пали в этом жестоком сражении.
Мы выполняли уже третий боевой вылет в тот день. На пути к линии фронта в районе Лизьё мы оказались вовлеченными в ожесточенную «собачью схватку». Тридцать «Тандерболтов», появившись со стороны солнца, внезапно атаковали двадцать «Фокке-Вульфов». Щедро потея, «зеленые сердца» палили словно помешанные. Безжалостная охота шла уже в течение десяти минут.
На сей раз это была страшная схватка. Ни одна из сторон не проявляла пощады. Изначальное превосходство янки было уравновешено умелыми энергичными разворотами, и теперь оставшиеся машины – лишь около десяти «Тандерболтов» и столько же «Фокке-Вульфов» – сражались настолько яростно, что никто не мог выйти из боя. Вошедший в штопор «Тандерболт» врезался в немецкую машину. Два столба дыма отметили места, где они врезались в землю. Еще несколько машин упали на деревню, которая теперь была окутана ярким морем огня.
В процессе выхода из боя мой самолет получил множество прямых попаданий; еще раз я повис на своем парашюте и был вынужден предоставить свою горящую желтую «единицу» ее судьбе.
Парашют, едва раскрывшись, попал в воздушный поток от винта «Тандерболта». Купол и стропы «погасли».
В сумасшедшем пикировании к земле я падал словно камень, быстрее и быстрее. Это был конец. Секунды стали мучительной вечностью…
Вся моя жизнь мелькала перед моими глазами подобно калейдоскопу, в то время как я, обреченный человек, мчался навстречу своей смерти.
Было ужасно видеть все так ясно. В те мгновения, фактически лишь за несколько секунд, все прошло передо мною. Мои собственные слова, которые я говорил у могил погибших товарищей или писал в письмах к их семьям, казались мне смешными и адским эхом стучали в моих ушах: «Лучшие годы его жизни… настоящий муж и любящий отец своих маленьких детей». Проклятый вздор. Никто дома не имел ни малейшего представления о той чудовищной жестокости, с которой война преследовала вас до тех пор, пока вы не были уничтожены. Геройская смерть? Что еще остается вам? Шлепнувшись с неистовой силой, превратиться в отвратительную массу в смятой форме, похожую на кровавый шмоток мяса.
Странно. В момент крайней опасности вы забываете о страхе. Вы не просто наблюдаете за этим трагическим жертвоприношением, а очень ясно осознаете, что это вопрос вашего собственного выживания или уничтожения. Но весь страх исчезает, когда вы окончательно понимаете, что разобьетесь насмерть. Как будто душа превращается в нечто неведомое, выходящее за пределы предыдущего жизненного опыта, как будто тело, освободившись от эмоций, теряет ощущения. Рывок и громкий хлопок над головой заставили меня очнуться и посмотреть вверх. Чудо. Купол раскрылся!
Внезапно жизнь вернулась в мое похолодевшее тело. Мокрый от пота, пытаясь справиться со своими нервами, я висел на парашютных стропах.
Это было слишком. Такая сильная нервная встряска невыносима для любого, а я, в конце концов, всего лишь человек. Да, человек, хотя мне не так легко стряхнуть с себя мучительное влияние долгих лет войны – не больше и не меньше.
Я вздрогнул, когда понял, что был лишь беззащитной жертвой, обреченной на смерть, и осознал всю тщетность своего существования.
Покой, вечный покой после адского грохота пушек и рева двигателей…
Я ничего не ощущал.
Земля, уникальный шедевр, вышедший из-под яркой, цветной кисти Создателя, становилась все ближе, искрящаяся и сверкающая в живительном полуденном солнце.
Я закрыл глаза и, ни о чем не думая, висел на стропах.
В воздухе послышался звон колокольчиков. Они радостно и светло звучали над измученной, избитой землей; слышалось спокойное мычание коров – это стадо возвращалось с выгона домой.
Смертельно уставший, я открыл глаза и автоматически напряг ноги, но все-таки зацепился за живую изгородь, ударился головой о деревянный забор и потерял сознание.
Мое падение видели несколько нормандских крестьян. Они быстро прибежали и освободили меня от парашюта. В деревне полыхал пожар, и меня перенесли на близлежащую ферму.
Я был жив, но не приходил в сознание в течение многих часов. Очнувшись, я понял, что лежу на огромной кровати под толстым стеганым ватным одеялом. Вокруг меня стояли люди, стремившиеся помочь мне и смотревшие на меня с состраданием. Старый, сгорбленный крестьянин держал в своих дрожащих руках стакан с бледно-желтой жидкостью. «Pauvre ami, voila un cidre…»[117]
Я возбужденно схватил стакан и жадно выпил крепкое яблочное вино.
Я с благодарностью смотрел на людей вокруг кровати. По справедливости они должны были ненавидеть немцев, развязавших яростную войну, которая теперь сжигала, уродовала и убивала их Нормандию, уничтожала их страну.
