На обочине войны обнаруживалась истинная природа человечества – взаимопонимание и великодушная готовность прийти на помощь человеку. В то время как девушка нежно вытирала влажным полотенцем мой горячий лоб и травмированные руки, дверь внезапно распахнулась и в комнату ворвались два эсэсовца с автоматами наизготовку. Женщины вскрикнули и на эсэсовский крик «Hands up!» тихо ответили «Nix Anglais».
Я поднял свою поврежденную руку.
– Вы можете говорить по-немецки. Скажите, где я нахожусь, и помогите найти автомобиль, чтобы я мог добраться до Парижа.
Контузия, порванные мышцы и небольшое сотрясение мозга – вот чем закончился мой последний боевой вылет на фронте вторжения.
Меня поместили в палату в частной клинике в Клиши, чтобы я мог оставаться в полной тишине, но в ней также лежали и другие раненые, так что я попросил направить меня в госпиталь люфтваффе, к моим товарищам, которые уже две недели залечивали там тяжелые ожоги. Я нашел там лейтенанта Курта Зибе, спокойного, дружелюбного сельского жителя из Западной Померании, и унтер-офицера Кролла. Они не беспокоили меня, поскольку едва могли говорить. Их головы были обмотаны бинтами, пропитанными висмутом,[118] и через небольшие отверстия были видны лишь глаза, ноздри и рот.
Такая маска была страшной пыткой.
Острое жжение и зуд, горячий пот, зловонный гной… Пища подавалась им через стеклянную трубку. Доктор Манц, находившийся в этом госпитале в течение нескольких дней, узнал меня. Таким образом, колесо судьбы сделало полный оборот; я был лишь спицей в этом колесе, толкаемом невидимыми руками судьбы и волей-неволей катившемся по предопределенной дорожке.
– Так что, герр обер-лейтенант, вы провели еще одну плохую ночь?
Хорошенькая молодая медсестра тревожно улыбалась мне, приводя в порядок мою кровать.
– Я? Я не могу ничего припомнить.
– Тогда это хорошо. Вы должны спать очень тихо и спокойно, если хотите когда-нибудь снова стать летчиком-истребителем.
Ангела всегда говорила что-нибудь ободряющее. В Клиши все преклонялись перед ней, казалось, она несет с собой мир и спокойствие. Ее настоящее имя было Кати, но кое-кто полагал, что имя Ангела ей больше подходит. Она была настоящим ангелом.
Ее смех был подобен музыке, а когда ее рука касалась наиболее болезненных частей раненого человеческого тела, это было приятно, словно ласка. Все любили Ангелу – не в грубом смысле плотской любви, а нежной, покровительственной любовью, так подходившей этой милой девушке.
– Господа, сегодня ваши маски будут сняты, – сказала она, занимаясь нашим утренним туалетом. – Я едва могу дождаться, чтобы увидеть это. Вы не должны бояться. Ожоги – не худшая вещь, которая могла случиться. Вы еще сможете целовать девушек.
– Целовать девушек? Ангела, я предпочел бы партию в скат. Летчики-истребители не могут жить без ската, – пробормотал Зибе из-под своей маски. По морщинам вокруг глаз, под засохшей грязно-серой корпией, можно было предположить улыбку.
– Нет, нет. Я не верю вам. Я лучше расскажу вам детскую сказку. Этот парень не должен сильно волноваться. Я знаю, что во время игры в скат вы все время говорили о девушках.
– Это было бы неплохо, сестра, вы могли бы рассказать нам сказку Ханса Андерсена о летающем сундуке. – Я стал серьезным. – Вы видите, мы не можем не летать, и было бы замечательно, если бы мы могли улететь на летающем сундуке в сказочную страну, где нет никакой войны.
Даже безмятежная Ангела затихла. Очевидно, теперь положение на Западе стало серьезным.
Зибе прервал молчание:
– Герр обер-лейтенант, что вы вчера ночью делали с «Макки»?
– С «Макки»?
– Вы так кричали, что я проснулся, и в конце концов пришла ночная сестра.
– Если я бредил о «Макки», то это, должно быть, имеет некоторое отношение к Мюнхендорфу,[119] куда я однажды летал на этом итальянском истребителе. Мы перегоняли «Макки-200» с Адриатики, из Гориции. Если бы я рассказал вам об этом, то это звучало бы как сказка.
– Хорошо, сейчас как раз время для сказочных историй, – сказала сестра Ангела. – Расскажите нам об этом, но только не волнуйтесь.
– Чепуха. Мы не дети. Извините, Ангела. Я не имел в виду вас. Ваше пребывание здесь, должно быть, убило в вас последние остатки девушки-подростка. Я прав?
– Конечно, вы правы, – сказала она с улыбкой, снимая покрывало с кровати Кролла, чтобы тому было удобнее.
Я начал свой рассказ:
– Так, короче говоря, на взлете, на высоте приблизительно 45 метров, когда я регулировал шаг винта – «Макки-200» имел винт с изменяемым шагом для взлета и обычного полета, – двигатель заглох. Я имел достаточно высоты, но когда вы видите перед собой общую длину Мюнхендорфа, то испытываете легкий шок. Вы должны забыть обо всех запретах и повернуть обратно. Так что я заложил крен, чтобы снова сесть на аэродроме, – знаменитый смертоносный крен, избегать которого, словно чумы, учат каждого курсанта начиная с самого первого учебного полета.
С огромным трудом, с опущенным вниз носом, я развернулся обратно и был теперь на высоте лишь девять метров, а затем произошла авария. На моем пути стоял барак, и у меня не было другой альтернативы, кроме как лететь прямо через него. Да, точно через середину крыши. Стальная мачта высоковольтной линии, стоявшая с другой стороны, срезала добрую треть моего правого крыла. Управление было потеряно, рули сломаны. Я мог действовать лишь ручкой управления, хотя это было и крайне тяжело, но рули явно не реагировали. От удара о мачту «Макки» подбросило в воздух, и наступил момент, когда вся моя жизнь пронеслась передо мною, как это бывает с обреченным человеком. Вы все испытывали такое. В следующий момент самолет замер, тяжелый двигатель потянул нос вниз, и «Макки», кружась словно мертвый лист, рухнул в виноградник.
А затем все было как в волшебной сказке. Я был цел и сидел пристегнутый к своему креслу, тогда как вокруг меня все было разрушено. Оказалось, что я случайно нажал на экстренный тормоз. Меня мгновенно выбросило из кабины метров на двадцать. Все произошло настолько быстро, что я не понял, что случилось. Это было 20 апреля 1942 года, и я никогда не забуду эту дату. Тем вечером я устроил вечеринку для целой эскадрильи, и это была гулянка настоящего пилота.
– Со мной произошло то же самое, герр обер-лейтенант, – произнес Кролл, нарушая наступившую тишину. – Однажды с высоты 3,7 тысячи метров я падал на Ме-109 и не мог сбросить фонарь кабины. Я работал словно сумасшедший в вошедшей в штопор машине. Расстегнув привязные ремни, я всем своим весом налегал на фонарь. Затем скорость падения заставила меня подскочить с кресла, и, наполовину обезумев от страха, я стал бить по плексигласу кулаками, пока те не стали кровоточить. Бесполезно. А затем я успокоился и предоставил себя своей судьбе, и, как вы сказали, герр обер-лейтенант, моя жизнь прошла перед моими глазами, как кинолента.
Внезапно я повис на парашюте всего лишь в 90 метрах над землей. Но как я выбрался, не имею никакого представления. Во время падения в штопоре с 3,7 тысячи метров «Мессершмитт», должно быть, от колоссальных перегрузок разорвало на части, и это спасло меня в самые последние секунды.
После этого я решил, что достаточно налетался на этом «летающем гробу», и ходатайствовал о переводе в группу FW-190.
Ангела быстро вскочила:
– Вы заставляете меня забывать о других. Но в следующий раз рассказывать истории буду я, они, конечно, не столь захватывающие, но очень полезные для моих пациентов.
Три дня спустя мы все вернулись в Виллькобле.
Положение стало настолько критическим, что никто не хотел оставаться в Клиши, ожидая, когда американцы захватят госпиталь. Мы почувствовали себя более комфортно, вернувшись в эскадрилью.
Шли приготовления к поспешному отступлению. Коробки и чемоданы упаковывались и загружались в
