подбадривающим кивком.
Воздушный пузырь схлопнулся, и последний чудесник перешел из этого мира в собственный.
Хотя это и не имеет особого отношения к нашей истории, вам будет интересно узнать, что примерно в пяти сотнях миль от Университета небольшая стайка — или, в данном случае, скорее стадо — птиц осторожно пробиралась между деревьями. Головы у них были как у фламинго, туловища — как у гусей, а ноги — как у борцов сумо. Они шагали дергающейся, приседающей походкой, точно их головы были привязаны к ногам резинкой, и принадлежали к виду, уникальному даже среди фауны Диска. Эта уникальность заключалась в том, что главным средством их защиты была способность вызывать у хищника такой смех, что, пока он приходил в себя, птицы убегали.
Ринсвинд почувствовал бы смутное удовлетворение, узнав, что это и есть индеи.
Дела в “Залатанном Барабане” шли вяло. Прикованный к косяку тролль сидел в тенечке и выковыривал кого-то из зубов.
Креозот тихонько напевал себе под нос. Он открыл для себя пиво, и ему не приходилось за него платить, поскольку расточаемые им комплименты — монета, редко употребляемая анкскими кавалерами, — оказывали потрясающее действие на дочь трактирщика. Это была крупная девушка, которая цветом кожи — и, если уж говорить прямо, фигурой тоже — напоминала невыпеченный хлеб. Она была заинтригована. Никто раньше не называл ее груди усыпанными самоцветами дынями.
— Абсолютно, — проговорил сериф, мирно соскальзывая с лавки, — никакого сомнения.
“Либо такие большие, желтые, либо маленькие зеленые с толстыми пупырчатыми прожилками”, — добродетельно добавил он про себя.
— А что насчет моих волос? — подбадривающе спросила она, втаскивая Креозота обратно за стол и заново наполняя его кружку.
— О-о, — наморщил лоб сериф. — Точно коза стад, что пасутся на горах склона Как-его-там, можешь не сомневаться. А что касается твоих ушей, — быстро продолжил он, — то ни одна розовая раковина из тех, что украшают собой покрытый поцелуями моря песок…
— Но чем же они так похожи на стадо коз? — поинтересовалась она.
Сериф замялся. Он всегда считал это сравнением одним из лучших. А теперь оно впервые столкнулось лоб в лоб со знаменитым анк-морпоркским буквальным пониманием сказанного. Как ни странно, он почувствовал, что это произвело на него некоторое впечатление.
— В смысле, по размеру, облику или запаху? — не унималась девушка.
— Думаю, — ответил сериф, — я, возможно, хотел сказать: “в точности не как казо стод”…
— А? — девушка придвинула кувшин к себе.
— И мне кажется, что, скорее всего, я не отказался бы ище от одного стаканчика, — неразборчиво проговорил он. — А потом.., потом… — Он искоса посмотрел на девушку и решился:
— Ты хорошая рассказчица?
— Что?
Он облизнул внезапно пересохшие губы и прохрипел:
— Ну, много сказок ты знаешь?
— О да. Кучу. — Кучу? — прошептал Креозот. Большинство его наложниц знали только одну или две.
— Сотни. А что, хочешь послушать какую-нибудь сказку?
— Прямо сейчас?
— Ну да. Посетителей сегодня немного. “Наверное, я умер, — подумал Креозот. — Вот он, рай.”
Он взял ее за руку.
— Знаешь, — поделился он, — я уже лет сто не слышал хорошей сказки. Но мне бы не хотелось, чтобы ты делала что-то, что тебе не по душе.
Она похлопала его по руке. “Какой приятный старичок, — подумала она. — В особенности, если сравнивать с теми, что сюда частенько заходят.”
— Есть одна сказка, которую рассказывала мне еще моя бабушка. Я знаю ее задом наперед, — сообщила девушка.
Креозот отхлебнул пива и, ощущая приятное тепло, посмотрел на стену. “Сотни, — думал он. — И некоторые она знает задом наперед.”
Девушка откашлялась и напевным голосом, от которого сердце Креозота забилось как бешеное, начала:
— Жил-был человек, и было у него восемь сыновей…
Патриций сидел у окна и что-то писал. События последней пары недель были словно окутаны ватой, и это ему не очень-то нравилось.
Некоторое время назад слуга зажег лампу, чтобы разогнать сумерки, и теперь вокруг нее кружило несколько ранних мошек. Патриций внимательно наблюдал за ними. По какой-то непонятной причине ему становилось не по себе в присутствии стекла, но сейчас не это беспокоило его больше всего.
А беспокоило его неудержимое стремление слизнуть мошек языком.
Вафлз, задрав лапы, лежал у ног своего хозяина и лаял во сне.
По всему городу зажигались огни, но горгулий-водометов, помогающих друг другу в долгом подъеме на крышу, еще освещали последние лучи заката.
Библиотекарь следил за ними из открытой двери, философски почесываясь. Потом он повернулся и закрыл дверь, оставляя ночь снаружи.
В библиотеке было тепло. В библиотеке всегда было тепло, поскольку рассеянная магия не только наполняла воздух сиянием, но и слегка подогревала его.
Библиотекарь одобрительно посмотрел на своих питомцев, сделал последний обход дремлющих полок, затащил одеяло под стол, съел вечерний банан и заснул. Постепенно библиотекой завладела тишина. Тишина обвилась вокруг остатков шляпы, сильно помятой, потрепанной и обгоревшей по краям. Шляпы, которая с торжественностью была помещена на особое место в стенной нише. Как бы далеко ни зашел волшебник, за своей шляпой он обязательно вернется.
Тишина заполняла Университет, как воздух заполняет дыру. Ночь расплывалась по Диску, словно сливовый джем или, может, черничное варенье.
Но завтра будет утро. Утро всегда наступает.
