опустошит бутылку, так вы еще какой крик поднимаете, а сами же и раздаете эти бутылки, будто премию или призы. Если этот самый Вангонен позовет вечерком Хельдура посидеть с ним для компании и они эту «Экстру» на двоих вылакают, ты разозлишься, не так ли?
— Оно так, озлюсь… — подтвердила Эне.
— Вот видишь! А сама… Ведь что бы я тебе ни делал, в чем бы ни помогал — хоть бы сено убирать или вот на толоке, когда хлев строился, — всегда-то ты бутылку на стол ставила, а иной день и две.
Эне пощелкала вожжами, хотя Упак и без того бежал резво, казалось, она по своему обыкновению обдумывала слова Ханнеса. Она дала ему подержать вожжи, чтобы поправить головной платок, который съехал ей на лоб, так что вместо лица Эне виднелся лишь кончик ее носа; затем быстро выхватила вожжи из рук Ханнеса и повернула лошадь с шоссе на проселочную дорогу с глубокими колеями.
— Куда это ты направилась? Мы вроде не этой дорогой ехали… — сказал Ханнес.
— Заедем на новую ферму, у меня дело есть.
— Если дело, тогда конечно.
— Да, вишь, оно и впрямь, что ты говорил, правда… что без бутылки и шагу не ступим. Хоть я их все как есть об стенку в осколки долбанула бы! — заговорила Эне таким низким грудным голосом, будто он исходил со дна ее души. — Я б их все до распоследней разбила, точно как малая дочка Артура из Мяэотса, когда пришла после школы домой да увидала, что отец сидит в кухне за столом, под носом вполовину выдутая бутылка, а у самого глаза уж осоловелые. Так Анита увидала это, возьми да и швырни бутылку об плиту, — бутылка — в осколки, дорогая водичка вся как есть на полу… И я бы колотила бы эти бутылки, все кряду, и руки бы свои не пожалела…
— Отчего же ты этого не делаешь? — сказал, спросил Ханнес. — Отчего только говоришь? Небось помнишь, чему старая поговорка учит: где видишь, что ругать, там иди помогать!
— Да-а, иди помогать! — повторила Эне еще более грудным голосом — Неужели ты думаешь, что коли я выкину такую штуку, так сыщется кто — прийти мне на подмогу?
— Отчего же нет? Ну, хотя бы я…
Эне изучающе-вопросительно посмотрела на Ханнеса. — Да-а, ты, может, и придешь, а все остальные не придут.
— Послушай, ну, послушай…
— Ты их не знаешь! Здесь от самого адамова времени повелось — коли ты чего просишь, так ставь бутылку на стол.
— Послушай, ну, послушай… — Но Эне и на этот раз не дала Ханнесу вставить словечко.
— …Так ставь бутылку на стол, а не то и две. А ежели что другое посулишь, дак отметут: «Нет, нам деньги без надобности, иное дело бутылка…» Да-а, так заведено тут, в Коорукесте, а кто это заведение нарушит, на того и глядят-то косо, словно на чужака… А чужаку кто ж поможет…
Ханнес уже больше не твердил «Ну, послушай»… Слова Эне несли в себе глубокое зерно правды. Ханнес сказал, больше затем, чтобы поддеть Эне:
— Но кузнец-то, Вангонен, он вовсе не из Коорукесте родом, что за нужда была выставлять ему бутылку по обычаям этой деревни. Он тут такой же чужак, как я или кээтеский Ээди.
— Да-а, — согласилась Эне, — так вы ж все переняли эти порядки, — И тут уже Ханнесу нечего было возразить. — А Вангонен мужик справный, он ни в жисть не напьется. Отнесет бутылку домой, поставит в буфет и будет употреблять помалу от хвори или еще как…
— A-а, стало быть, стопроцентный трезвенник, — удивился Ханпес. — А я-то думал, он не дурак выпить.
— С чего ты взял? — спросила Эне. — Сам его не знаешь, а думаешь.
— Нос у него красный, оттого, — признался Ханнес, Эне прыснула со смеху.
— Было время, он и впрямь выпивал крепко, бывало, и в канаве выспится… А взял жену, так баловство это враз и бросил.
— Уж эти женщины — хвалить не нахвалишься! — произнес Ханнес, словно бы чуточку задетый тем, что весь почет, все заслуги — при женщинах.
Эне на это и внимания не обратила, только сказала:
— Да, не нахвалишься… Много вы хвалите — смотри, как бы еще не накостыляли. — И без всякого перехода добавила: — Тебе тоже надо жену взять, что ты живешь один, как крот в норе.
Ханнес поднял глаза и в растерянности взглянул на край платка Эне, на ее нос и глаз, после чего уставился на хвост Упака и буркнул чуть слышно:
— Я старый, кто меня захочет.
— Еще чего! Было б кому сватать, а невесты отыщутся.
— И заводи опять ремонт, а то и дом заново перестраивай. Настели новый пол да сложи новые печи… Потом построй хлев да поставь баню… Потом сделай погреб и…
— Чудной ты человек, не пойму, что ты за диво такое. Другим помогаешь дом, и хлев, и погреб строить, а ежели самому надо, так не можешь, хоть оттого и без жены останешься…
— Да, это и впрямь странно, — согласился Ханнес. — Видишь ли, жизнь вообще странная штука. Зачем? Для какой цели? Для кого? Никто не знает. И все ж таки нет ничего сильнее жизни. Войну и чуму, потопы и засуху — все она одолевает, все переживает. Знаешь ли, я иной раз думаю: никто не спрашивает тебя, хочешь ли ты прийти сюда, в этот неустроенный мир; тебя швыряют в него, словно слепого котенка в воду, плыви или тони… И ты плывешь, выбираешься из воды и — хотя впереди и позади тебя сто смертей — начинаешь в конце концов любить эту чертову жизнь, о которой никто, даже самый что ни на есть умник, не в состоянии сказать: «Зачем? Для какой цели? Куда?» Гляди, вот она, ферма…
Проселочная дорога, что тянулась меж полями, вывела их к новой ферме — по здешним возможностям это была достаточно большая постройка: белое крупноблочное здание для четырехсот голов, со всякими помещениями — подсобными и для отдыха…
— Погоди меня чуток, я мигом обернусь, — сказала Эне, спрыгивая с телеги. — Ты что, там, на море, эдаких мыслей набрался?
— Может, и на море… — отозвался Ханнес.
— А после и вернулся на землю, чтоб не думать больше. От такого думания и рехнуться недолго. Возьми жену, так у тебя не будет столько времени думать! — сказала Эне и исчезла за углом фермы.
Ханнес остался сидеть на телеге, вытащил из кармана пачку «Примы» и спички, зажал вожжи коленями, наклонил пачку, чтобы сигареты высунулись, пощупал одну, она была слишком туго набита, — Ханнес не любил чересчур плотных сигарет и всегда размягчал пальцами, но для этого их надо было вначале подсушить дома на печке; эта пачка была куплена совсем недавно и еще сыровата, — пощупал вторую, третьей остался доволен, сунул ее в рот; взял спичечный коробок, чиркнул спичкой, она вспыхнула бледно-желтым пламенем; ветра не было, но Ханнес по привычке заслонил спичку сомкнутыми ладонями, зажег сигарету, с удовольствием сделал несколько затяжек подряд; затем погасил спичку, помахав ею в воздухе, бросил на грязную землю и огляделся. Он не бывал здесь прежде. Ферма была построена с внутренней, крутой стороны подковообразной гряды, заслонявшей ее от суровых северных и северо- восточных ветров; на гряде росли ели и кусты ольшаника, противоположная ее сторона полого спускалась к далекой полоске леса; в свое время здесь могли быть поля и покосы новопоселенцев, теперь же пространство было сплошь занято огромным пастбищем для трехсот-четырехсот голов скота, разделенным колючей проволокой на квадраты. На гребне гряды посередине подковы, точнехонько на месте одного из гвоздей — как Ханнес отметил про себя для развлечения, — где когда-то была мыза, возвышалась над кустарником и деревьями четырехугольная кирпичная труба и остаток сложенной из булыжника стены — все это словно бы висело над новой фермой, хотя в действительности было отстранено от нее на добрых четыреста метров. «Развалины мызной винокурни и конюшни», — сообразил Ханнес. Снова прошлое и настоящее были вперемешку, словно в одной связке — как мысли, как в мыслях…
Вернулась Эне, вспрыгнула на телегу, схватила вожжи; Упак, не ожидая понукания, пустился трусцой — назад, к шоссе, откуда они прибыли, откуда недавно свернули на проселочную дорогу…«Интересно, а у Эне тоже настоящее и прошедшее в мыслях вперемешку?» — рассуждал про себя Ханнес и вдруг заметил, что с хельдуровской Эне творится что-то неладное — губы ее сжаты в тонкую полоску. — Что случилось? — Ханнес не выдержал молчания. — Разозлил тебя кто, что ли? — Но Эне ничего не ответила, и Ханнес тоже не стал больше ни о чем спрашивать: Эне и без того скоро все сама расскажет, что случилось, что ее
