трусил по дороге. — Подумать только, за какие-то два-три часа листовки проклюнулись!
— Может, и прежде были, а ты не приметил?
— Нет, не было! Я же специально смотрел. Когда мы проезжали кээтеским березняком…
— Небось утром спьяна, так и не рассмотрел, — поддела Ханнеса Эне, глядя ему прямо в лицо, собственно, у нее и не глаза были вовсе, а два зеленых луча.
— Никакого спьяна не было, — возразил Ханнес. — Я и запаха тоже не почувствовал.
— Ну ежели и запаха, так конечно, — согласилась Эне, вид у нее был серьезный, но про себя она смеялась.
«Да-а… — подумал Ханнес, окончательно уверившийся, что сегодняшний день с самого начала был каким-то особенным, что уже с утра произошли события, сделавшие сердце (тоже по-особенному) радостным и чутким, — Иной раз ждешь год или два, и ничего подобного не случается. А когда уже ждать перестал, вдруг…» Взять хотя бы разговор Эне по телефону, заставивший его, Ханнеса, удивиться, до чего много в одной женщине силы, настойчивости и упрямства… Потом погрузка на телегу мешков и хлев Эне… курица, сидящая у нее на плече… потом прибивающий подковы Вангонен, отчего Ханнесу вспомнилось детство, закоптелая кузня и слепящий свет горна, отец, кующий железо: дзинь! дзинь!.. О да, сегодняшний день выпал по-особенному радостным и богатым чувствами…
И теперь, когда Ханнес смотрел на окружающее по-особенному радостным, чутким и ясным взором, он заметил удивительное явление, которое то ли не видел никогда прежде, то ли не обращал на него внимания. Мало того, что с неба на землю сеялся серый дождь — да он почти и не шел больше — когда Ханнес посмотрел вперед — на песчаную дорогу и на прошлогоднюю траву возле дороги, он различил, как от песка и прошлогодней травы поднимался в воздух голубовато-серый пар.
— Земля дышит, — сказал Ханнес вполголоса.
— Что? — переспросила Эне.
— Разве ты не видишь, над землей поднимается серый пар от дыхания, — пояснил Ханнес. — Как только попила, сразу всей грудью и задышала.
Эне также посмотрела вперед — на беловатый песок дороги, на прошлогоднюю траву возле нее; теперь и она заметила, как от поверхности земли поднимался пар, словно бы от дыхания.
— Верно, дышит.
— Спала себе долгим зимним сном, а как воды ей за шиворот плеснули, так сразу задышала всей грудью, — Ханнес рассмеялся.
— Что твой медведь?
— Как медведь?.. Нет, не как медведь… Когда Топтыгин от зимней спячки очнется, он злой и голодный. А земля — она становится радостной и сразу принимается нас кормить. Заметь, пройдет неделя- другая, и ты сможешь свою корову да бычка на зеленый лужок вывести, пусть травку щиплют!
— Так я уже завтра выведу их на нижний выгон; коли щипать нечего, так хоть кислородом подышат!
— И это дело! — поддержал Ханнес.
Он все еще смотрел вперед, вдоль сбегающей вниз дороги, сверху было лучше видно, как дышит земля; казалось, он даже улавливает ритм этого дыхания; постепенно у Ханнеса возникло ощущение, будто он сам целиком растворяется в этом всеобъемлющем дыхании весенней природы. Ханнес словно пребывал в каком-то ином измерении, но без сновидений, забытье было таким глубоким и полным, что он даже вздрогнул, когда Эне толкнула его в бок и сказала, нет, прошептала:
— Глянь-ка, кто там! — И он увидел всего лишь в нескольких десятках метров впереди телеги молоденького лосенка, тот стоял на дороге в странной позе — шея вытянута, голова опущена, ноги расставлены циркулем. Лосенок глядел на телегу, словно любопытная старуха. Эне натянула вожжи, Упак остановился и тоже уставился на лосенка. Целую долгую минуту они все втроем, вернее вчетвером, сохраняли неподвижность; три, вернее четыре обособленных мира, пытающихся проникнуть в суть друг друга; занятие безнадежное, и первым это сообразил лосенок, он поднял голову, помотал ею, не то кашлянул, не то мыкнул, сделал два-три надменно неторопливых шага по дороге и исчез в молодом соснячке слева. Еще некоторое время между стволами деревьев мелькала его серовато-бурая, цвета сосновой коры спина, затем и она исчезла из глаз сидевших в телеге людей, только Упак все еще с любопытством смотрел влево.
Дорога впереди была свободна, дыхание весенней земли вновь могло бы заворожить путников, если бы Ханнес не разговорился.
— Да, — сказал он, — ты сделала доброе дело, что позвала меня утром с собою — хоть ради себя, хоть ради Хельдура, хоть ради меня самого, в конце концов, это и неважно. Что бы я стал один делать? Ну, хорошо — я бы, конечно, пошел в лес, наладил бы пилу и… Но, насколько я себя знаю, меня бы стало томить одиночество, а если ты при работе страдаешь от одиночества, твое дело дрянь. Это точно так же, как ты про себя однажды рассказывала, мол, работы выше головы, а душа все равно тоскует, сходила бы в Мейеримяэ, как прежде, посмотрела бы кинофильм, там собиралась молодежь со всей деревни да и люди постарше, у кого душа живая… Правда, у тебя телевизор есть, и у меня тоже телевизор есть; открыто окно в большой мир, но ведь полного удовлетворения все равно не получаешь, ежели сидишь перед ним один и нет никого, кому бы можно было сказать, дескать, эта передача понравилась, а та, наоборот, не понравилась, или, дескать, ну и заливает же этот артист, или… Короче говоря, ты должен чувствовать рядом с собою локоть другого человека, знать, что этот локоть подтолкнет тебя иной раз или же ты толкнешь другого своим локтем… Да-а, если ты ничего такого не чувствуешь, то от этого окна, от этого телевизора никакого полного удовольствия не получишь, будь он хоть расцветной и стой он хоть на самом почетном месте в твоей комнате… А о том, что ты мне когда-то рассказывала, как в старину возле твоего родного хутора, где были качели, все деревенские ребятишки теплыми летними вечерами сбегались покачаться, попеть и потанцевать, об этом и говорить нечего… Это уж точно невозвратное прошлое.
Все люди будто внутри себя на замок закрылись, да и детишек в деревнях теперь мало, вот и у нас тут — начни считать, так пальцев на одной руке хватит… Но и того все же нет, чтобы нам приходилось вроде кээтеского Ээди к земле гнуться, на карачках ползать… Конечно, он в жизни то и се повидал, но… другие люди тоже повидали, даже и ты, как ты говоришь… (тут Ханнес сделал небольшую паузу, словно ждал, не уточнит ли Эне, почему и в ее жизни были не только солнечные дни. Но Эне и на этот раз не воспользовалась предложенной ей возможностью)… а я-то уж точно… Взять хотя бы войну… Дважды подо мной отправляли ко дну судно — один раз бомба с самолета, второй раз торпеда — и мы все барахтались в воде, как тонущие котята, многие и утонули… Но я вовсе не об этом хотел сказать, о чем же я хотел?.. Ах да, — все еще может случиться: война и потоп, смерть и пожар, засуха и голод. И все равно мы должны все одолеть, и одолеем, если только будем стоять на двух ногах (как и положено двуногим существам)… Только тот, кто не опускается на карачки, кто не ползает, не падает ниц перед смертью и потопом, перед войной и пожаром, сможет все это преодолеть. Но для этого надо быть гордым — потому-то я и сказал, что ты гордая женщина… — Тут Ханнес заметил, что Эне вовсе его не слушает, делает, правда, вид, будто слушает, а у самой взгляд рассеянный, и смотрит она на лес, где на ветвях берез матово, словно жемчужины на нитке, мерцали капли дождя. Ханнес умолк. «Ох-хоо, ну и олух же я! — подумал он. — Говорю о вещах, для Эне далеких, о которых она и не думает, может, за всю жизнь ни разу не подумала… Я все еще никак не могу до конца освоиться со здешней жизнью… Если бы я освоился, так говорил бы совсем о другом — о том, приумножается ли стадо, о том, как растет хлеб, о том, что под картошку не надо вносить слишком много минеральных удобрений, аммиак же и вовсе ни к чему — не то картофелины пойдут внутри пятнами и загниют; о том, что огуречные семена можно сажать без предварительного замачивания; что если Хельдур начнет цементировать подвал — а цементировать он будет, что это за дом без подвала! — то пусть снова позовет его, Ханнеса, на помощь; о том, что этот Пээду, который всегда был эталоном аккуратности, загнал автомашину в кустарник».
Эне потянулась и щелкнула вожжами. — Пошел, ну, пошел! То так удержу нету, а то так на ходу заснул! — Упак вновь пустился рысцой по песчаному склону горы, дуга танцевала вверх-вниз, вверх-вниз в такт шагам мерина, и над его коричневой, мокрой от дождя спиной поднимался пар.
Эне стрельнула в Ханнеса глазом, дескать, чего это он замолчал, и пробормотала:
— Вскорости будем дома, надоть смекнуть, что Эльдуру поесть сготовить — вот те и кино, и качели… Картошку да соус, что ж еще! Всю неделю изо дня в день только картошка с соусом, — в голосе Эне
