делу.
— Так вы не откладывайте свой приход в дальний ящик, — попросил Петр.
Костырина не надо было просить, по своей натуре он был легко поджигаемый инициативой человек, особенно, если инициатива исходила от интересных для него людей и была направлена на развитие или на поддержку общности людей и несла в себе потенциальную пользу обществу или просто рабочему коллективу. Инициативу, направленную на заведение собственного дела, он не воспринимал за инициативу, так как считал ее предпринимательством для частного обогащения, а это, по его понятиям, было лишь ловким отторжением от общественного труда рабочего человека. Такую инициативу он считал инициативой эксплуатации и старался ее развенчать, как направленную против человеческой свободы, равноправия и благополучия людей труда. Инициатива в интересах общности имеет в своей основе духовное начало и по своему рождению и по своему общественному предназначению укрепляет и развивает само общество. И Костырин кипел стремлением помощи и участия в такой инициативе. Вот почему он и загорелся энергией помощи коллективу магазина, принял затем участие в организации и юридическом оформлении кассы взаимопомощи и сам стал ее членом, внес пай в сто рублей.
— Да, касса взаимопомощи при магазине со всех сторон полезное дело, — вставил свои замечания Полехин. — Мы поддержим вашу кассу и своим членством и организационным участием, так что затею вашу одобряем, так и передайте Красновой. Надо только детально посоветоваться с юристами, с банком, которым пользуется ваш магазин, на предмет правильной организации, оформления документов. Важно и то, чтобы кассу не задушила налоговая инспекция. Пойдешь, Андрей Федорович, к Красновой, предварительно выясни, где надо, все эти вопросы, за одно отнесешь наши заявления о вступлении в члены кассы… А вон и Волков бежит.
Волков не бежал, конечно, по его комплекции это выглядело бы комично, но шел торопливо и часто дышал — спешил исправить опоздание.
— Вы простите, пожалуйста, за опоздание, но там такое обстоятельство, что операцию надо было обязательно завершить, — отдуваясь, прерывисто говорил Волков, одной рукой здороваясь, другой вытирая вспотевший лоб, и сел рядом с Петром. — Вы не возражаете, доктор, что я в приложении к канализационному хозяйству применил хирургический термин? — и улыбнулся всем своим круглым, раскрасневшимся, вспотевшим лицом. — Директор завода, конечно, почувствовал свое униженное, зависимое от моей службы положение. Но угроза, которая над ним нависла из-за разгильдяйства, заставила его наступить на свою гордыню мужающего капиталиста. Может быть, это заставило его согласиться завтра в одиннадцать часов принять рабочую делегацию вместе с главврачом больницы, — сообщил Волков, не прерывая своего монолога, и спросил, как бы предупреждая вопросы своих слушателей.
— Сколько же нам человек собрать в состав делегации? — спросил Полехин.
— Не будем устраивать суету в директорском кабинете, нам нужен деловой, принципиальный разговор, — как бы предупредил настрой делегации Волков. — Вот вас здесь четверо… ну, еще пригласите двух толковых, посолиднее человек, я думаю, хватит? — все же не утверждением, а вопросом закончил Волков, но с ним согласились и вскоре разошлись — всем было некогда.
Неожиданное трагическое происшествие
На вторую половину дня особых дел не предвиделось, и Петр Агеевич погнал машину в школьный двор на ночную стоянку. Он как-то физически чувствовал, что магазинная машина очень мозолит глаза жителям дома и всегда старался не оставлять ее без нужды во дворе на глазах людей — говорил сам себе: привез что-то, разгрузил в склад и вон со двора, иной раз и на улице можно поставить. Очень он был чувствительный к нуждам других людей. Но чувствительность его сердца к людям вызывала в нем только боль с его маленькой ролью в общей людской жизни.
Петр Агеевич под наблюдением сторожа закатил машину в гараж, захлопнул дверку кабины, вертя на пальце цепочку с брелком от ключей, по обычаю обошел машину вокруг, как будто, прощаясь с ней, хотел уверить ее, что оставляет ее на отдых вполне рабочей для следующего дня. И школьного сторожа успокоил, что на сегодня он его больше не потревожит. И чтобы не нарушать заведенного сторожем порядка, пригласил его покурить под кленами.
— Чудной ты человек, Агеич, сам не куришь, а меня приглашаешь покурить, — доставая сигарету и посмеиваясь, говорил сторож и присел на скамейку под кленами рядом с Петром Агеевичем.
Листья кленов над их головами чуть качались, не шелестя, под еле ощутимым ветерком и, обливаемые яркими лучами солнца, по временам вспыхивали рассыпающимися горящими угольками. А солнце глядело на них, словно в дреме, то, закрываясь, будто смеживало свой пылающий глаз, когда на него набегала тучка, то, открываясь еще ярче. И клены отражали солнечную игру своей глянцевитой поверхностью листьев, вспыхивая прозрачной желтизной или темной зеленью. А ели, уже посерьезневшие в образованной ими аллее, стояли, разнежено спокойно, сохраняя, однако свою торжественную строгость. Но в пустующей аллейке, без серьезно шествующей детворы, торжественности с ее молчаливой строгостью не чувствовалось.
— Ты что ж, Агеич, сегодня уже свои дела пошабашил? — спросил сторож, взглядывая на Петра Агеевича с каким-то сомнением.
— Да нет, еще вернусь в магазин, а машину пригнал, потому, как поездки сегодня уже закончились, — охотно поддержал Петр Агеевич начинавшийся разговор. Он с интересом поддерживал деловой контакт с этим непраздным человеком, днями хлопочущим по двору с хозяйской заботливостью.
— Зачем же тогда пригнал машину, не закончивши рабочий день?
Петр Агеевич помолчал, наблюдая, как сторож придушил окурок на своей ладони, предварительно смочив ее слюной, и не отбросил его, а отнес в металлическую мусорницу. Все было сделано по-хозяйски, с той предосторожностью и чистоплотностью, которые были заведены в школе, и которые директор школы Краснов Михаил Александрович придирчиво соблюдал сам и требовал того же от других. А сторож в этом деле был самый ревностный его помощник, а по двору еще более строгий присмотрщик.
— Видишь ли, Купреич, — сказал Петр Агеевич потом, — оно, конечно, можно машину пригнать и в заключение рабочего дня. Но зачем она полдня жильцам дома будет мозолить глаза, занимать дворовое пространство. Ведь магазин со своей торговой и хозяйственной суетой и так им как в наказание дан. Понимаешь, Купреич, как я разумею, двор для жильцов дома — это их жизненное пространство, чтобы дышать в нем, если не свежо, то вольно. Здесь, во дворе, и место для отдыха пожилым людям, старушкам в основном, a то и женщины в выходной день или вечером выскочат от кухни для житейских, да душевных соседских разговоров, и дети играют днями. А тут — пожалуйста, личные машины теснят всех и газуют прямо в окна или в открытые форточки, так что и в квартире гарь стоит, а тут еще моя грузовая машина или какие-то другие с товарами в магазин. Словом, людям и притеснение, и отравление от этих наших машин.
Сторож после этих слов Петра Агеевича не сразу ответил, помолчал, о чем-то подумал, потом встрепенулся и заговорил, но совершенно спокойно, даже как-то отрешенно, как о чем-то неизменно предрешенном:
— Да, техника теснит нас, людей, а с нами и жизнь нашу. И я так думаю, что теперь людям и помирать с этим притеснением техники, и что со всем этим нам надо для спокойствия душевного примириться и приспосабливаться к выживанию, вроде как по божьему определению.
— Вроде как со всем и во всем живи безропотно, по-рабски отдавай свою человеческую жизнь в полное подчинение технике? — вопросительно, с насмешливостью посмотрел Петр Агеевич на сторожа, тем самым, проявляя свое несогласие и с божьим определением, и с примирением с человеческой неразумностью, а может быть, со злонамеренностью испорченной, уродливой воли.
— Что же мы с тобой, к примеру, против этого сможем сделать? — в пику ответил сторож, и резон в своем ответе он нашел совершенно неопровержимый, так что даже насмешливо скосил на Петра Агеевича свои кошачьи, поблеклые, залохмаченные и ресницами, и бровями глаза.
Петр Агеевич знал, что ответить на вопрос сторожа, но пока собирался с мыслями и подбирал слова, сторож продолжал разворачивать свои доказательства на обреченность жить под властью техники.
— Не знаю, в каком ты доме живешь, Агеич, а я живу в большом доме, где почти две сотни квартир, и,
