где ты была нужна, где тебя ценили, где от тебя чего-то ждали и вознаграждали вниманием и заботой, — закончила она свой вдохновенный рассказ и вдруг отчего-то смутилась, застеснялась, опустила глаза.
Но через минуту подняла голову, и взгляд ее обратился к Михаилу Александровичу с выражением тихой, бессильной печали, а синева глаз ее, казалось, наливалась из бездонной небесной глубины. Она с грустью сказала:
— И все эти величайшие духовные завоевания социалистического общества демократы сожгли в синем пламени либеральных рыночных реформ, где вечным двигателем являются индивидуалистические страсти.
Она замолчала и продолжала смотреть на Михаила Александровича с грустью, в которой тихо и откровенно просвечивалась ее душа.
Михаил Александрович слушал ее страстную речь, глядел в ее синие грустные глаза, угадывал боль ее души и думал: Вырастил вас, дорогая Татьяна Семеновна, трудовой заводской коллектив, зарядил чувством коллективизма, с которым вы живете и сегодня и который будете носить в душе до конца жизни как духовную основу своей натуры. И он с радостью сказал ей:
— Неистребимо у вас чувство коллективизма, Татьяна Семеновна, два года вы не работаете на заводе, а душа ваша там — в коллективе рабочих, выходит, я не ошибся, предлагая вам для оценки свои мысли и наблюдения о детском коллективе.
Она с робким чувством признательности посмотрела на директора, но, сцепив пальцы рук, подняла их к груди и, тихо улыбаясь, сказала:
— Я с удовольствием познакомлюсь с вашими трудами, но боюсь, что не смогу что-то вам посоветовать — нет у меня склонности к теоретическим обобщениям и выводам, — она опустила руки, выпрямилась, словно решаясь на какую-то смелость, и добавила: — А потом, Михаил Александрович, вы уверены, что вашу диссертацию нынче примут к защите на такую социалистическую тему? Ведь тема коллективизма противоречит идеологии нынешних либерал-реформаторов.
— Да, вполне резонное ваше замечание, — откликнулся Михаил Александрович, взял папку со своими заметками на тему о детском чувстве коллективности, поворочал ее в руках с одной стороны на другую и бережно положил перед собой на стол, а не спрятал в дальний ящик ни от себя, ни от людей — мысли о жизни людской с ее главной основой, с ее естественным строем не могут спрятаться в глухой ящик, так как рождаются они, по его убеждению, от чувства души. — Да, верно вы сказали об идеологии либерал- демократов, — повторил он, — они в противопоставление коллективности социалистического общества провозгласили лозунг индивидуализма — заведи свое дело — банковское, спекулятивное, посредническое, воровское, мафиозное, вымогательское, — любое частное дело.
Татьяна Семеновна перехватила его мысль:
— Только не производственное, потому что производственное не заводится, а создается на основе артельно-коллективной организации, где труд кооперируется и как-то, пусть частично, но коллективно контролируется, что частнику невыгодно и накладно.
Он раздумчиво посмотрел на Татьяну Семеновну, согласно покивал головой, продолжил:
— Совершенно вы правы, они боятся, как черт ладана, показа даже маленькой частицы социализма… Но я рассчитываю на здравый смысл научно мыслящих людей. Некоторые из них мне сами рассказывали, например, о том, что в Германии, Франции и других странах классического капитализма пользуются широкой популярностью книги Антона Семеновича Макаренко, этого самозабвенного певца детско- юношеского коллектива как силы и средства воспитания морально-нравственных, основ достойной цельной личности.
— Такая личность не может жить без общественнозначимой идеи, — снова Татьяна Семеновна как бы продолжила высказывание директора, но тут же спохватилась, смутилась, извинилась, и глаза ее заблестели детской невинной синевой.
— Видите, мы уже мыслим в общем ключе, — с довольным, радостным выражением воскликнул Михаил Александрович, поднялся из-за стола перед ней с папкой в руке, говоря с улыбкой:
— Потому читайте мой скромный труд и ищите в нем претворение ваших мыслей в моей идее, — и он громко рассмеялся над своей просьбой. — А когда подойдет пора защиты диссертации, думаю, мне удастся обзавестись не только оппонентами, но и сторонниками, которые помогут мне доказать, что общество в своей воспитательной деятельности не может игнорировать роль коллектива.
Татьяна Семеновна поднялась, взяла папку из руки Михаила Александровича прижала ее к груди, но, оглянувшись вокруг, растерянно сказала:
— У меня нет с собою никакой сумочки, а так я боюсь папку нести, тем более, я хочу побыть на митинге.
— Ну, с этим мы выйдем из положения, — он шагнул за стол, наклонился и достал из тумбы стола небольшую сумку, схожую с портфелем, и сам вложил в нее папку, показал, как ее можно нести, и передал Татьяне Семеновне:
— Вот, пожалуйста, даже на плечо можно повесить.
Татьяна Семеновна взяла сумочку за ручку, помахала ею вроде как для верности, взглянула на Михаила Александровича с улыбкой согласия и обещания исполнить его просьбу — прочесть и оценить его рукопись. Но в тот же момент, как она ощутила в руке вес рукописи, ее охватило чувство ответственности за выполнение просьбы и за качество и цену того, что она должна будет сделать.
Это чувство ответственности вдруг припорхнуло к ней из того времени, когда она работала в конструкторском отделе завода и когда во власти этого чувства совесть ее находилась под постоянным напряжением. Она и сейчас была уверена, что именно то время в какой-то момент сделало ее зрелым человеком и позволило ей глубже осознать то, что чувства ответственности и совести существуют вместе и во взаимной связи. Она думала, что ответственный человек не может быть бессовестным и, напротив, человек с чувством совести обязательно наделен и чувством ответственности.
Но вот сейчас у нее ярко вспыхнула странная мысль. Ей вдруг подумалось о том, что, когда она работала конструктором, ей не надо было выбирать между правильным и неправильным: за нее этот выбор делали объективные непреложные законы математики, физики или химии. А Михаил Александрович неожиданно предложил ей задачу из социальной сферы и просит дать правильный ответ. И какой ответ ее может быть правильный, а какой неправильный в этой социальной сфере, она и сама себе не может сказать. И есть ли здесь непреложный закон, она никогда не задавалась таким вопросом.
Татьяна Семеновна не посмела, однако, спросить об этом Михаила Александровича и, взглянув на него и раз и второй, лишь робко молвила:
— А если я найду в рукописи что-то такое, что, на мой взгляд, по-другому должно толковаться, вы не обидитесь?
Михаил Александрович с восторгом вскинулся, поднял руки вверх и воскликнул:
— Ради Бога, Татьяна Семеновна, это мне будет не только интересно, но будет подкреплять меня в моей позиции при ее защите. Так что вы, пожалуйста, не смущайтесь.
— Постараюсь, — улыбнулась Татьяна Семеновна. — Сроками вы меня не ограничиваете?
— Надеюсь, больше года вам не потребуется, — отшутился Михаил Александрович.
А Татьяну Семеновну он уже узнал как человека обязательного, требовательного к себе и нравственно подготовленного к выполнению высоких требований, поэтому он не посмел указать какой-то срок на исполнение своей просьбы. Он был уверен, что любой срок ею будет перевыполнен. Иметь в своем деле рядом такого человека — большой подарок жизни. А может, это вознаграждение за умение распознавать людей? И, как бы завершая тему разговора, спросил:
— Так вы пойдете на митинг?
— Да, мне очень необходимо.
— Тогда пойдемте вместе, мне тоже надо поприсутствовать, — потом, отойдя к столу, сказал: — Сегодня мы не только будем бороться за спасение больницы, но должны услышать и увидеть, как просыпается классовая идеология рабочих нашего города, и другое — как спадает с глаз пелена мещанского заблуждения у нашей интеллигенции. Так что идемте на митинг — там будет что почерпнуть для дальнейших размышлений.
В то же раннее утро, до начала работы, в гастрономе Галины Сидоровны при закрытых еще дверях так же шел разговор об участии в митинге. Продавцы магазина формально не имели прямого отношения ни к
