оглядкой. И в этом заключается вся драматичность его положения, которую к тому же он не должен показывать перед людьми — на сцене он обязан занимать место, определенное здравым смыслом, с учетом накала напряжения в воздухе.
Первым, как всегда, между прочим, стал говорить Фомченков, весьма экспансивный человек лет сорока пяти, высокого роста, но с развинченной узкой фигурой, с большой светловолосой головой, с которой на узкий лоб ниспадал закрученный локон. Из-под насупленного лба на людей подозрительно глядели темные, широко расставленные глаза. Под кураторством Фомченкова было все жилищно- коммунальное и энергетическое хозяйство области, в этой отрасли он был подготовленный специалист, обладал беспокойным, пробивным характером и шумными организаторскими качествами. С этой стороны в областной администрации он был ценный работник.
Очевидно, понимая это, он кичливо выставлял свою принадлежность к ранним демократам, среди которых в свое время выделялся крикливостью и вздорностью при выступлениях на перестроечных митингах. С годами он остепенился, глубже отдался своим инженерным занятиям, но от причастности к демократам не отказался, более того, часто бравировал своей партийной принадлежностью.
Он знал, что Гринченко ценит его за профессионализм как специалиста и организатора, а главное, за то, что на общие дела он не клал печати своей партийности, которую носил, скорее, для рекламы, чем для сути.
Вообще-то, по наблюдениям Гринченко, Фомченков своим примером наглядно характеризовал так называемых демократов, посев которых, хоть не очень густо, но взошел и в области. Демократы, особенно ранних всходов, отличались своей крикливостью, показной самоуверенностью, настырностью, даже наглостью, стараясь с особым вызовом держаться на виду у людей, как герои, делающие реформаторскую погоду.
Но вместе с тем, замечал Гринченко, у них был вид все же какой-то несмелости, незрелости, ощущения своей греховности, чужеродности по отношению к простому народу. И ершистость Фомченкова шла от понимания своей партийной ненужности, чуждой большинству людей. Фомченков относился к Гринченко с доверием и уважением. Это доверие повышалось и тем, что Гринченко в свою команду выбрал представителя от демократов, что создавало впечатление о разнопартийности аппарата администрации.
Гринченко для пользы дела не гнушался иметь отношения с демократами, всегда с особой внимательностью выслушивал высказывание Фомченкова. А там, где надо, тактично приводил его в норму логикой своих деловых доводов. И Фомченков чувствовал, что Гринченко таким порядком разоблачает несостоятельность и всех демократов.
— Откровенно говоря, Николай Михайлович, меня интригует ваше отношение к митингу и ваша оценка его общественного значения, — запальчиво заговорил, не сдерживаясь ни в выражениях, ни в тоне голоса Фомченков.
— Выбирал бы выражения покорректнее в адрес вашего старшего руководителя, — тотчас отреагировал Лучин, старший по возрасту среди заместителей, и другие поддержали его общим голосом.
— Я своего уважения к Николаю Михайловичу не рассеиваю по ветру, но и своей реакции на презентацию митинга не склонен скрывать, — не замедлил парировать замечания коллег, Фомченков.
Гринченко смотрел на Фомченкова лукаво-улыбчивым взглядом и спокойным тоном погасил искру спора в свою защиту.
— Ничего, ничего, друзья, возбужденные откровения куда как лучше скрытой затаенности мысли. А Фирс Георгиевич трудно освобождается от демократической молодости, когда в моде было навешивать на противников разные ярлыки.
Выдержав минуту молчания, Фомченков невозмутимо продолжал:
— В моем видении на Станкомашстрое произошел не митинг, а самый заурядный внутризаводской бунт, вылившийся в насилие толпы над директором завода. Маршенин, конечно, допустил глупость, что довел дело до насилия толпы над собой, возбудил в рабочих бунтарские страсти. Гляди-ка, еще и омоновцев просил… На мой взгляд, этот внутризаводской бунт не надо поднимать до уровня организованного митинга с каким-то большим общественным значением и лучше будет его замолчать. А урок для нас должен быть такой, что надо использовать все запретительные меры и поменьше раздавать санкций на всякие демонстративные сборища.
— Другими словами, — не разрешать пикеты и митинги? — возразил Добышев, заместитель, ведающий вопросами общей экономики.
— Именно! А что в этом незаконного? Для сохранения общественного порядка? — не задумываясь, подтвердил свое мнение Фомченков, а насупленность и суровость лица говорили о его непреклонности.
Гринченко глядел на Фомченкова с веселым прищуром и спросил:
— А как же быть с демократией, не говоря о правовых конституционных нормах? Да и не годится забывать кое-что из недавнего прошлого, наполненного митингами.
Фомченков уже давно не воспринимал произнесенное при нем слово демократ за намек на его причастность к движению и к партиям демократов, но сейчас это слово царапнуло его честолюбие, он смешался и невпопад проговорил:
— Демократия в том смысле, на который вы, Николай Михайлович, намекаете, ни причем. И запрет на проведение митингов, в моем понятии, не лишает рабочих демократических прав в политическом аспекте.
Не меняя своего веселого прищура, спокойным дружественным тоном, привлекая внимание и других, Гринченко отвечал Фомченкову:
— Вы, Фирс Георгиевич, все еще не вышли из экспансивного состояния после рабочего дня, а поэтому и меня приняли за объект наскока. Про демократию я сказал без всякого намека в том смысле, что в современных российских условиях трудовой народ все больше учится жить в буржуазном государстве и потому все больше будет превращать законы из декларации в свое оружие для обороны от всевластия и произвола частного капитала, для того, чтобы заставить обратить внимание, в том числе и властей, на свое бедственное положение, на угнетение со стороны капитала, со стороны частной собственности вообще. Иначе получается так, что голос народа все меньше слышат те, кому положено слышать. А на митинге этот народный голос становится более мощным. Люди труда все глубже начинают понимать, что демократию они могут использовать как оружие для изменения политики реформ и больше того. А форма использования этого оружия — массовые митинги и демонстрации, всенародное неповиновение буржуазному режиму. Вот что мы должны держать в своем уме и с демократией не шутить, как с социально-правовым принципом. — Гринченко вдруг осекся, но сумел не подать вида. Он понял, что в своих разъяснениях Фомченкову слишком далеко зашел, увлекшись, позволил себе недозволенное по своему положению, слишком широко раскрылся и постарался все это закамуфлировать: — Я, например, не исключаю того, что нам, как органу власти в отдельных моментах придется прибегнуть, если не прямо, так косвенно, к этому народному оружию — к демократии во взаимоотношениях с акулами частной собственности. Почти что так оно, по существу, и получилось на митинге на Станкомашстрое. От придания митингу общественного значения нам не уйти. Наше дело теперь как можно быстрее, оперативнее решить все вопросы по передаче больницы на городской баланс, по ее частичному перепрофилированию, чтобы показать, что власти остаются с народом при проявлении беззаконного беспредела по отношению к нему.
Фомченков вдруг сник. Он не умел в процессе дискуссии обуздывать стихию своего мышления и под напором логических посылок легко утрачивал пылкость своего характера. Не сдавался, не признавал своего поражения, не допускал вида отступления, а просто умолкал и как бы пренебрежительно выключался из спора, оставляя за собой свое мнение. Однако выручал сам себя тем, что с легкостью переключался на обсуждение деловых вопросов. Так было и на этот раз.
Когда речь пошла о практической передаче больницы от завода городу, Фомченков первым сказал о своем деле:
— Мы с главой района Волковым предвидели ситуацию с больницей и уже предварительно навели тщательную ревизию, в порядке подготовки к зиме, и отремонтировали больничный коллектор канализации
