И второе положение было не менее важное на дальнейшее: отныне всеми заводскими станет признаваться за членами компартии их гражданское право на пребывание в заводском коллективе, и они впредь могут (и будут) представать перед людьми во всем своем звании и образе. Стало быть, и свое звание и свой партийный образ они должны будут показывать в высшем благообразном и мужественном виде. Так уже думал Полехин о моральном облике заводских коммунистов!
Все это, если и не очень осознавали коммунисты, так отлично чувствовали свою повышенную ответственность. Это чувство придавало предстоящему собранию ощущение торжественности и важности. Именно с таким чувством вместе со всеми участниками собрания входил в зал Петр Агеевич.
Зал открыла Клавдия Эдуардовна, молодая библиотекарша, взволнованная, разрумянившаяся и церемониальная. Распахнув двери, она простерла руки в зал и торжественно сказала:
— Пожалуйста, товарищи, проходите, рассаживайтесь за столики, будьте как дома.
Люди вступили в зал, не торопясь, не толкаясь, церемонно и важно. А Клава спросила у проходившего последним Полехина:
— А мне можно поприсутствовать, Мартын Григорьевич?
Полехин одобрительно взглянул на нее, приостановился и, не задумываясь, сказал:
— Пожалуйста, Клавдия Эдуардовна. У нас ни от кого секретов нет и не будет. Напротив, мы будем рады вашему участию в нашем собрании.
Как-то само собою получилось, что члены партии сели на передние к президиуму места, а беспартийные — на задние места. Только сейчас, выбрав себе по скромности почти заднее место, Петр увидел перед собой главврача больницы Юрия Ильича Корневого.
До этого Юрий Ильич, как показалось Золотареву, как бы робко укрывался в общей толпе. И Петр почувствовал в своем сердце какую-то защемленность оттого, что мужественный и решительный в своем врачебном деле человек перед партийным собранием заробел. Поймав обращенный на него взгляд врача, Петр обрадованно и ободряюще поздоровался с ним.
Открыл собрание Полехин, объявив, что из 43 членов партии (с ударением подчеркнул — на весь пятитысячный состав работающих на заводе) 41 присутствует, два члена партии болеют (и еще с ударением подчеркнул), и хорошо, что теперь исправно будут работать и сторожить здоровье рабочих и других жителей своего микрорайона поликлиника и больница, отвоеванные у капиталиста Маршенина. Кроме того, сегодня на собрании присутствуют 18 человек беспартийных — пока беспартийных — опять улыбнулся Полехин и с многозначительным намеком поднял ладонь. И все улыбнулись и разрешили ему открыть собрание. А в президиум избрали все партбюро, и Полехин объявил повестку дня:
— Первым вопросом поставим прием в члены Коммунистической партии, это чтобы принятые товарищи полноправно могли участвовать в обсуждении вопросов. Вторым вопросом надо обсудить вопрос о вхождении нашей партийной организации в районную партийную организацию, а в третьих — тему сформулируем так: об итогах прошедшего заводского митинга и задачи парторганизации по закреплению его значения. Если кто имеет что-то добавить, — пожалуйста.
Добавлений не было, и кто-то заметил, что вопросов достаточно для сегодняшнего собрания, и собрание пошло по повестке.
На замечание о перегрузке повестки дня собрания Полехин отреагировал тем, что широко и довольно улыбнулся и проговорил:
— Пример сегодняшнего нашего собрания успокаивает тех товарищей, которые опасаются, что в нынешних условиях существования парторганизации мы будем в затруднении находить вопросы для обсуждения. И, напротив, я так же на стороне тех товарищей, которые предостерегают от дремоты и призывают развивать организованность и инициативу, начиная с сегодняшнего собрания.
— Вот ты, Мартын Григорьевич, и блюди эту организованность, а то наш товарищ Абрамов уже приготовился заговорить собрание.
— Абрамов еще молчит, а ты уже начал забалтывать нас, — ответил запальчиво Абрамов. Эта перепалка вызвала смех не тем, что она возникла, а тем, что произошла между хорошими друзьями.
— Я думаю, мы все поняли и Синего, и Абрамова, — сказал, смеясь, Полехин. — Поэтому приступим к первому вопросу… С чего начнем? — заглянул в список. — Я предлагаю начать с рассмотрения заявлений о восстановлении в партию.
— Начните с меня, — поднялся главврач больницы, ставшей уже не заводской, Корневой с покрасневшим лицом настолько, что казалось, уши его вот-вот воспламенятся. И, взглянув на него, все уже готовы были проголосовать за его восстановление.
И Синий, человек с внушительной фигурой и с симпатичным лицом, с которого не сходила веселая, добродушная улыбка, сразу же призвал:
— Без обсуждения — восстановить в партию с сохранением стажа.
Корневой глянул на Синего с выражением то ли растерянности, то ли некоторой обиды и сказал, растягивая слова:
— Это, конечно, дело собрания — слушать меня или не слушать, я ваше предложение, товарищ Синий, воспринимаю с благодарностью и сочту его за доверие и уважение ко мне. Но я бы не хотел, чтобы восстановление моей партийности превратилось в пренебрежительную формальность. Это меня обидело бы, — и вопросительно посмотрел на членов президиума. Из президиума подал голос Костырин:
— Совершенно верно, товарищи, я лично высоко ценю возражение Юрия Ильича как по-партийному принципиальное. Давайте послушаем хотя бы объяснение, как Юрий Ильич расценивает свой отрыв от партии в течение четырех-пяти лет?
— Да, надо послушать его: ведь не простой смертный он, а человек с высшим образованием и в почете ходил, — прозвучал голос из массы членов партии.
Петр Агеевич не нашел, кто сказал такое о главвраче и тотчас примерил подобное предложение на себе. Да, ему надо быть готовым ко всяким вопросам, но какие они будут, вопросы? Придется голову поломать. И он стал ломать голову, ставя себе вопросы, но как выяснилось потом, на ум приходили совсем не те вопросы.
Юрий Ильич минуту постоял в молчании, раздумывая над вопросом Костырина: вопрос был серьезный, будто дан на засыпку. На него несколько человек, обернувшись, смотрели в упор с ожиданием. Эта минутная сцена, объятая странной немотой, была не минутой простого общего ожидания, а минутой общего нравственного напряжения, даже не было слышно дыхания. Лицо Юрия Ильича медленно освобождалось от покраснения и бледнело, было видно, что в нем шла огромная нравственная работа, и от этой видимой душевной борьбы и всем становилось тяжко: все знали Юрия Ильича как честного, порядочного, уважительного к людям человека. Победит ли в нем эта его человеческая честность перед вопросом, какой поставил Костырин?
— Как я расцениваю, Андрей Федорович, свой отрыв от партии на целых пять лет? — наконец заговорил Юрий Ильич неожиданно спокойным и решительным голосом, а его лицо мгновенно приобрело свой обычный цвет и выражение решительности. И все разом сделали облегчающий выдох. — Удар по Коммунистической Партии Советского Союза столь неожиданный и столь сильный и с такого невероятного направления, прямо скажем, — сверху, что я в первый момент ничего не понял и просто-напросто, признаюсь, растерялся, был психологически потрясен. По-интеллигентски я не был политически закален. А тем моментом и парторганизации развалились как-то сами собой, за этим исчез организационный крепеж. А что-то самому искать у меня не хватило ума, а если уж точно сказать, то в этом деле и мне, как и многим, помешала разросшаяся к тому времени в сознании идейно-моральная интеллигентская гниль, распылившаяся спорами от мелко-буржуазной грибницы.
К сожалению, этой обывательско-заразной, идейно-аморальной гнилью поражена интеллигенция сплошь и рядом. Даже техническая интеллигенция, которая вместе с рабочими предприятий непосредственно стоит у производства материальных благ, и у которой продукты ее труда сразу же загребли новые русские, и та остается спокойной и равнодушной, к своему порабощению. Это, как мне кажется, и были те основные причины, что поставили меня в положение человека, потерявшего организационные связи с нашей партией, — он умолк на минуту и вопросительно посмотрел на всех членов президиума. — Но идейной связи с Компартией я не утратил, потому что коммунистическая убеждённость внушается нам жизнью. Вот так, дорогие товарищи… Однако, если можно, я хотел бы еще немного продолжить, чтобы уж до конца раскрыться перед парторганизацией.
