— Да, пожалуйста, Юрий Ильич, — разрешил Полехин, — ведь мы все пришли сюда на добровольных началах, чтобы откровенно исповедаться друг перед другом.
— Спасибо, Мартын Григорьевич, исповедаться для всех нас — очень важно, ведь никто не может предсказать, какие еще испытания на дальнейшее жизнь приготовила коммунистам… Так вот, когда Андрей Федорович задал мне вопрос, как я объясню свой отрыв от партии, я вдруг в этот момент вспомнил разговор моего отца со своим другом детства и юности. Мой отец был фронтовик, пришел с войны инвалидом. Встретившись с другом, остававшимся на оккупированной территории, отец спросил, почему тот два года прожил на оккупированной территории в бездеятельности, в отрыве от страны, сражавшейся за свою независимость? Тот ответил, что не знал и не сумел найти для себя связи, с кем мог бы вместе вступить в борьбу с оккупантами. Отец упрекнул его, что тот не захотел и искать такую связь, например, с партизанами или подпольщиками, что друг его не приложил к этому усилий, вернее всего, по известной причине. Так вот и я первое время не приложил усилий, чтобы сразу после запрета партии примкнуть к тем товарищам, которые нашли в себе силы, мужество и возможности для возрождения, а вернее, для собирания сил коммунистов. В этом, признаюсь, я оказался несостоятельным и сегодня исправляю свою ошибку, если вы мне доверяете и позволите это сделать. Партийный билет я не выпустил из своих рук, потому хотя бы, что получил его в экстремальных условиях. Воинскую службу я проходил на флоте подводником, из трех лет службы я в общем счете провел почти два года под водой, в том числе год в Средиземном море среди американских подлодок, крейсеров и авианосцев. Вот там под водой, мы, подводники, и получали партийные билеты. Мы мобилизационным путем, но не только паритетом, а и превосходством мощи и выучки берегли мир. И только вступлением в партию под прицелом американских ракет и торпед мы могли подтвердить наше обещание Родине до конца защищать мир для своего народа, а империалистов предупредить о нашей непреклонной решимости. Так могу я после этого выбросить партбилет, перед которым поклялся? И я вновь организационно примыкаю к тем товарищам, которые оказались сильнее меня духом и стали собирать воедино людей, сохранивших в сердце и сознании верность идее коммунизма. У меня эта идея, как я сказал, живет, и я ее подтверждаю своим партийным билетом и прошу вашего решения на то, чтобы я вместе с вами работал над ее утверждением ради счастливой и свободной жизни наших трудовых людей.
Закончив свою речь таким торжественным обещанием и такими проникновенными, от сердца, словами, Юрий Ильич выпрямился, еще выше вскинул свою голову, резким жестом руки снял очки и с гордым вызовом человека, победившего в себе слабость духа, оглядел сидящих вокруг себя товарищей.
На мгновение он встретился взглядом с Петром Агеевичем, который смотрел на него с восхищением, забыв о том, что и ему придется так же объясниться с товарищами. Петру Агеевичу показалось, что за это краткое мгновение Юрий Ильич как бы сказал ему, что честность перед товарищами и есть проявление личного мужества, а такие люди — честные и мужественные — нужны партии коммунистов всегда.
— Ну, что же, товарищи, — с удовлетворением произнес Полехин, — я думаю, что с Юрием Ильичом все ясно — он честно и достойно все нам объяснил, — сказав так, Полехин не покривил своей партийной линии поведения, ибо он проверил и уже знал всю подноготную суть человеческой и гражданской природы главврача и дальнейших формальных уяснений не требовалось. Но все же он спросил: — Есть еще вопросы к товарищу Корневому? — спросил тоном, подводящим черту под обсуждением дела Корневого.
— А как он, боевой моряк-подводник, коммунист в медицине оказался? — с нахмуренным видом, с тенью вкрадчивости в голосе спросил от окна Давыдов, мужчина лет сорока пяти, известный дерзкой прямотой в защите своей позиции партийности.
На его вопрос несколько голосов возразило в защиту главврача. Но Юрий Ильич тотчас ответил:
— Нет, почему же? И на этот вопрос я должен ответить. Да, моя молодость прошла в советское время. Для нас, молодых из моего поколения время моей молодости было героическим временем, нам хотелось дерзать, впрочем, как времена предшествовавших поколений. Разница была в том, что героизм моего поколения взошел и вырос на примере героизма людей войны, и нам хотелось перед ними как-то оправдаться за свое позднее время рождения. Героизм людей войны был наполнен массовой самоотверженностью, самопожертвованием во имя Родины. Молодежь моего времени тоже искала возможности выразить себя через героизм. Одним из таких проявлений было то, что она, как и до войны, шефствовала над военно-морским флотом. Я этому молодому порыву отдал свою долю. Но дальше, товарищ Давыдов, с корабельной службы я был списан по физическому состоянию и определился в медицинскую службу на лечебное дело, где и нашел для себя возможность самоотвержения ради спасения жизни людей. И думаю, что я правильный сделал выбор для боевого поста, если хотите. Такой будет мой ответ и на этот вопрос, дорогие мои товарищи, — заключил Юрий Ильич и, не оглядываясь, снял очки и стал их протирать.
Тотчас прозвучало несколько голосов из массы членов партии: Довольно вопросов! Есть предложение — восстановить в партии!
— Ясно! Присядьте, товарищ Корневой, — сказал Полехин с уверенностью, что вопросов к Юрию Ильичу больше не будет, и без лишних дебатов продолжил: — Значит, будет так: произносилось только одно предложение — восстановить товарища Корневого Юрия Ильича в члены КПРФ с сохранением беспрерывности партийного стажа. Так?..
— Да! Да! Верно!..
— Голосую — кто за такое решение поднимите руку… единогласно! Поздравляем Юрий Ильич с возвращением в ряды Коммунистической партии.
Главврач с порозовевшим от благодарственного волнения лицом поднялся, молча, кланяясь на все стороны, благодарил, не в силах произнести еще одну речь. В ответ ему хлопали в ладоши, протягивали руки с поздравлением, горячие пожатия рук были не просто знак близкого приятия его в товарищи, но и выражением товарищеского одобрения, доверия и готовности подставить плечо для поддержания при невзгодах, а что может быть важнее среди коммунистов в условиях буржуазного режима?
Следующим обсуждалось заявление Гончарова Григория, сорокалетнего шлифовщика, человека с добродушным лицом, открытым взглядом карих девичьих глаз, но с отшлифованным характером. Он поднялся со своего места, шагнул к столу президиума и с видом не покорившегося человека сказал:
— Да, запоздал с моим заявлением о восстановлении в члены компартии, — Гончаров заговорил напористым тоном, с наступательным видом, дерзко блестя своими девичьими глазами.
— Но скажите, кто меня исключил из партии? Да, партию нашу запретили силою власти, хотя тоже очень сомнительной, так как она самоутвердилась обманом православных, — это так. Но меня-то не запретили, вот он — я, здесь, на партсобрании, я никем из моей партии не исключался. Душу-то мою с ее коммунистическим убеждением из нутра моего никто не выключил, и не в состоянии этого сделать. Да-да, как утверждает Священное писание, душа человеческая, особенно, ежели она чистая, праведная, не может быть убиенной, потому что она бессмертна и на своем бессмертии соединена с идеей коммунизма — людской мечтой. Это — не суеверие, я — атеист, это — закон. Закон Мира — не закон Ельцина, он действует бессмертно.
Гончаров стоял перед собранием, гордо выпрямившись, ожигая своих товарищей пылающим взглядом, привлекая их своим воодушевлением. Одного вдохновенного вида его было достаточно, чтобы поверить искренности горячо произносимых слов. Людей сдерживало от принятия решения только желание выслушать Гончарова до конца, да процедура собрания. Он сделал глубокий вдох, набираясь сил, и продолжал:
— Так что, дорогие мои товарищи, я не считаю себя выключенным из новой российской Коммунистической партии. А чтобы вы мне, как Юрию Ильичу, не говорили, что я все эти годы был в стороне от партии, так я заявляю, что все прошедшее время не стоял в отрыве от партии и, как мог, вел идейную борьбу со штрейкбрехерами в нашей рабочей среде. А штрейкбрехеров под именем демократы сразу же наплодилось до чертовой матери, и они заняли среди нашего брата все освобожденное коммунистами пространство. Так что первым делом я избрал разоблачение демократов, а по сути штрейкбрехеров, которыми тотчас обзавелись новые хозяева завода. И второе, чем, я полагаю, сохранил связь с партией, так это вот отметки в моем партбилете о размерах моих помесячных заработков и о сумме взносов, — вот смотрите, — он подал Полехину партбилет, а потом раскрыл дипломат, который все время держал в руках, вынул из него пакет с деньгами и положил на стол перед президиумом. — Вот проверьте, Мартын Григорьевич, принародно и распишитесь в моем партбилете.
