безнадзорностью, — дополнил Семен Семенович.
— Попробуй мальчишка или девчонка рабочего, — уже со злым нетерпением воскликнул Петр, — сделать свободный выбор, когда ему хочется есть, а из телевизора на него изливается поток агрессивного насилия. Тут перед мальчишкой волей-неволей встает выбор между подлостью и преступлением, его, конечно, бросает в сторону зверства и человеческой подлости.
— Все правильно в нашем понятии, Петенька, — поддержала Татьяна. — Ты на стороне Михаила Александровича. Но вот он свидетельствует фактами, что когда наша страна присоединилась к этим международным пактам, то в нашем буржуазном государстве, которое старательно следует канонам западных буржуазных правил, скоренько и услужливо произошел коренной пересмотр взглядов в российской педагогической науке, а накопленный ею положительный опыт выброшен за борт. Наша педагогика, спорит Михаил Александрович, резко развернулась от принципа формирования и развития ребенка к установкам на самореализацию детской личности.
Семен Семенович принял слова сестры близко к сердцу и взволновался всерьез, так, будто перед ним и был тот человек, который нес несусветную глупость и утверждал себя в науке именно этой глупостью. Как же демократы быстро отринули даже научные достижения, потому что они были советские!
Семен Семенович взволнованно поднялся из-за стола, вышел на свободное пространство в комнате, сделал несколько шагов к двери и обратно, но места было настолько мало, что он затопал на месте. Петр Агеевич с таким же волнением смотрел на него и вдруг заметил, что у Семена такие же синие глаза, как и у Тани, только светятся они не небесной синевой, а сверкают синевой прокаленной стали. Семен взволнованно заговорил:
— Но ты, Танюша, пойми как будущий педагог, что прежде чем побуждать молодого человека к такому самовыражению, чтобы он понял смысл свободы и сумел ее использовать, необходимо создать высочайшие благоприятные условия для творческого самовыражения юного человеческого существа. В этом вся суть. Твой Михаил Александрович, как я понял, ищет свой метод в педагогике для создания таких условий и в этом он молодец. Он, очевидно, понимает, что ребенок, которого ведет воспитатель, станет носителем не только общих человеческих ценностей, но высоких качеств с отражением в своем облике конкретной общественной исторической культуры. А вбрось этого ребенка к волкам, он станет членом волчьей стаи, а в случае, если ребенок окажется и не в волчьей стае, а будет брошен на произвол судьбы, он станет уродом, монстром, как говорится.
Слушая Семена и глядя в его глаза с булатным блеском, Петр Агеевич думал: Такой человек, как наш Семен, не свернет в сторону от своего идеала. Социализм врос в его человеческое существо, и он будет свой идеал защищать во всем, в том числе и в воспитании детей. Но такое тонкое дело, как воспитание ребят, надо умно вести. Ребенку или подростку вместе с вооружением знанием надо еще и деликатно указать, в каких человеческих, а не волчьих нормах он должен жить. И использовать свои знания, по себе знаю, не восприми я общественные нормы, потерялся бы я как человек, вот так, как нынче будут потеряны миллионы беспризорников, бродяжек, малолетних бомжей, брошенных на произвол судьбы, при предоставлении им свободы самоопределения. Это же человеконенавистническое угробление ребенка, у которого даже инстинкты человеческие не созрели. Нет, тут нужна забота Дзержинского и трудовое воспитание Макаренко. И он горячо проговорил:
— А что еще школьному директору Михаилу Александровичу искать больше Макаренко и других советских воспитателей. Разве только то, как их методику эффективнее использовать?
— Видишь ли, мой дорогой Петр Агеевич, это-то понимает Михаил Александрович, — вдруг в тоне учителя прибегла к методу убеждения Татьяна Семеновна. — Он указывает на то, что, коль в современных российских условиях такое невозможно совершить и, значит, невозможно отстаивать в научном труде и педагогической практике открыто и прямо, — то и надо найти способ прикрытия метода Макаренко. Иначе тут же завоет весь буржуазный мир, что в России вновь позволено возрождение казарменного воспитания по Дзержинскому.
— Скажи, пожалуйста! — весь капиталистический мир завоет со своей добродетелью эксплуатации, в том числе и малолетних, — какой страх для рабочих людей! — иронически заметил Семен. — И разве мы, теперь тоже составляющие капиталистический мир, можем позволить то, что нам не прописывается.
— Вот именно, — согласилась Татьяна с братом. — Так и наша современная педагогическая наука, выстраиваясь по ранжиру, окрещенная Соросом, сразу же Макаренко и других его последователей предала анафеме, как педагогов-диктаторов.
— Так-то, Петр Агеевич, — в Советском Союзе, независимом государстве, в котором сами социализм и Советская власть были новаторскими актами в подлунном мире, — заговорил Семен Семенович и разогнался, было походить, но наткнулся на ограниченное пространство и просто затопал по комнате. — В то, наше время, ни ты со своими конструкторскими и рационализаторскими изобретениями, ни мы, высокоярцы со своими индивидуальными поземельными распределениями общественного артельного дохода, ни Дзержинский и Макаренко и их единомышленники не были связаны в своей инициативе, направленной на эффективное воспитание, по рукам и ногам международными соглашениями с империалистами мира. Вот почему Советский Союз, если из календаря ХХ века еще исчислить годы войн и время на восстановление разрушенного хозяйства, опередил мир империализма на 100–150 лет в своем научно-экономическом развитии и социально-культурных достижениях. Предатели социализма и Советского Союза загнали нас под крышу империализма, и теперь нам надо думать, как разорвать империалистические цепи, которыми нас опутали.
Он остановился, устремил взгляд за окно, где за время, пока они сидели то за одним, то за другим столом, небо закрыла черная туча. На дворе неожиданно нависли сумерки. Семен Семенович оглянулся по комнате, нашел электровыключатель, щелкнул им, и в тот же момент полыхнула по окну ослепительная молния. Все трое от неожиданности испуганно вздрогнули. Но в следующую секунду с железным грохотом прогремел гром, и по стеклу окна ударили первые капли дождя. Дождь и гроза своим шумом отвлекли их от беседы, которая уже не возобновлялась. Все трое посидели еще молча и понаблюдали за дикой игрой грозы, послушали ее буйствование. К ним заглянула Катя, весело спросила:
— Вы не перепугались тут?
— А вы? — спросила мать.
— Весело так гроза играет — отчего же пугаться, — ответила Катя, но дверь за собой закрыла осторожно.
Эта августовская ночь, еще летняя, но уже предосенняя, загустевшая, усыпанная остро блестевшими звездами, была для Петра Агеевича какой-то разорванной на части. Этим она стала ему памятной как ночь перед первым районным партсобранием.
Ему всю ночь снился один и тот же сон о том, как ему вручали партийный билет. Он с большим волнением брал билет из чьей-то руки, чья это была рука — он не видел. Это была какая-то символическая рука. Он думал, что это была рука всей партии. Он должен был, принимая билет, что-то сказать, но нужные слова не приходили на ум, отчего он горько смущался, и от такой горечи просыпался.
Лежа затем с открытыми глазами и слушая сонное дыхание жены, он глядел в легкую ночную мглу и уже наяву пытался представить, как ему будут вручать партбилет. Когда он незаметно снова засыпал, к нему вновь являлся тот же сон, и опять он просыпался от жгучей горечи, потому что не находил, что ответить на получение партбилета. Так за ночь с ним повторилось несколько раз.
А, проснувшись в последний раз и, глядя на посветлевшее окно, он подумал, что, может быть, партбилету и не нужны никакие горячие слова, а просто — положить его к сердцу и кулаком пригвоздить к своей груди так, что бы, если вдруг появятся такие силы, его могли оторвать от груди только вместе с сердцем.
Петр Агеевич, проснувшись, первые минуты чувствовал некоторую усталость от бесконечного, прерывающегося сновидения. Он поднялся с большой осторожностью, чтобы не потревожить сон жены, и на цыпочках, балансируя руками, прошел на кухню, поставил на плиту чайник с водой и в ожидании, когда вода закипит, прошел в ванную умыться.
Пока в квартире все еще спали, Петр Агеевич сидел на кухне и пил горячий чай, откусывая по крошечке печенье, и из головы у него не выходил длинный, прерывистый сон о получении партбилета. Глотая горячую воду маленькими глотками, он думал о том, какое значение в его жизни теперь будет иметь партбилет? И он мысленно пытался представить разницу между тем, что партбилет есть для жизни, и тем,
