высказал свое мнение Сергутин, говорил он горячо, глядя на главврача, потом добавил: — Между прочим, вы, Юрий Ильич, со своим трехсотенным коллективом все время стоите в стороне от общих городских акций общественного протеста, вот и досторонились до закрытия больницы. Все чего-то боитесь, на кого-то озираетесь, должность свою боитесь потерять? Так диплом врача у вас никто не отнимет.
— Диплом не отнимут, а место работы отнимут, и нигде правды при нынешней власти не найдешь, — заметил Полехин. — При нашей разобщенности, при отсутствии рабочей солидарности и консолидации в защиту прав рабочих со всеми нами по одиночке будут расправляться, как хотят. Так что есть чего бояться простому человеку, в том числе и врачу. Другое дело, пусть испытают и почувствуют так называемую демократическую свободу, за которую ратовали интеллигенты, особенно те, которым хотелось жить независимо от Советской власти. К нам должны приходить сами, сознательно, добровольно, вот как сегодня пришел Юрий Ильич. Не стоит нам становиться на позиции упреков, наша сила в убеждении, покажем наши дела — убедим, убедим — привлечем к себе.
— Выходит, надо ждать? — с горячностью возразил Полейкин.
— Ежели не сумеем убедить в необходимости организованной массовой борьбы за социальные права трудовых людей, — придется ждать, только боюсь, что ожидание будет долгим, очень долгим, — продолжительным взглядом посмотрел Полехин на горячего товарища своего.
— Понимаете, товарищи, я нахожусь под тройным давлением, — снова заговорил главврач, и его прищуренные темные глаза под стеклами еще больше сощурились, словно от солнца, и голос как-то потух, будто обессиленный. — У меня под началом коллектив, состоящий из одних женщин, они боятся за семью, за детей, уже не за достаток жизни, а за простое выживание, за существование детей, за то, чтобы их как- то накормить. У них мужья — рабочие, техники, инженеры оказались без работы за воротами завода или по полгода без заработка. Женщины мои боятся тоже потерять работу и, значит, остаться без заработка, они не только чувствуют — знают, что это рабство самой извращенной формы, но они вынуждены идти на все, чтобы не потерять работу, сохранить заработок, пусть он будет равен двум-трем окладам минимальным, но это все-таки зарплата хоть на хлеб. Когда кто-то из тех же больных скажет о забастовке или о демонстрации, поднимается общий плач. Это надо представить и понять. Для них сохранение больницы и места работы в ней — это жизнь со значением не меньше, чем для больных. Так какой тут представляется мой долг? Мой долг — помочь людям, что у меня под началом, выжить, — Корневой обвел всех своими на этот момент широко раскрывшимися темными глазами, вздохнул и сказал еще: — Второе давление идет со стороны городских органов здравоохранения…
— Здравоохранения нет, а давление есть, — злорадно заметил опять Полейкин и покрутил головой.
— Понимаете, что оттуда идет? Наше дело, дескать, лечить, а не лезть в политику. Но разве жизнь людей, их здоровье можно отделить от политики? — с запалом произнес главврач Корневой, и вдруг тут же осекся. В этих своих словах он услышал откровенный упрек самому себе, тому самому, который был раньше в нем самом, и который в эту минуту преобразился.
— Ясно, что для них дороже — чиновничье место и зарплата госслужащего, — не унимался Полейкин.
— Ну, а третий пресс, — продолжал, опомнившись, главврач, — от администрации всех ступеней и тоже угроза — отобрать или сократить последние копейки. Так что поймите меня правильно, товарищи, и как главврача, и как человека, и как вашего же товарища, которым я остаюсь. Скажете: поздно прозрение пришло? Верно! Но жизнь есть жизнь — она учит наказанием.
Петр слушал главного врача больницы и чувствовал, что сердце его болезненно отзывается на слова врача. Он вспомнил, как вместо старой небольшой больницы, строили новый лечебный комплекс на 340 коек — гордость завода; вспомнил торжественный многолюдный митинг рабочих завода в день открытия больницы. Митинг приветствовали делегации других заводов района. Сердце его тогда было переполнено чувством гордости и было торжественно, радостно не только оттого, что у заводчан будет своя хорошая больница со всеми отделениями и врачами-специалистами по основным болезням, но еще было радостно сознавать и видеть на деле, какой мощный и богатый у них завод, какую созидательную силу он собрал под своими крышами, и эта сила крепла еще больше от рабочей гордости, от осознания рабочей коллективной спайки. И вот он рухнул, этот мощный, богатый завод, до того рухнул, что стал выбрасывать за ворота основную рабочую силу и дошел до ликвидации больницы. После этого рабочие лишаются не только хлеба, а помощи от болезней, недугов и от самой смерти.
Так где же наша пролетарская гордость, куда подевалась рабочая классовая сила? Почему мы, трудовые люди, лишились голоса труда? — мысленно спрашивал сам себя Петр. Но вместо своего голоса он услышал чей-то другой голос: Нет ответа у рабочих на эти вопросы, заснул в дурном либерально-рыночном угаре их ум. А потому и получается так, что люди нацелено доводятся до гибели, до массового вымирания, с помощью нищеты, голода, самоубийств, а то и прямыми бандитскими, грабительскими или намеренными военными убийствами, алкоголизмом, наркоманией, психическими стрессами, заражением различными болезнями и, наконец, тем, чтобы люди не могли лечиться от недугов и болезней, полученных от того же режима власти капитала. Для чего рушатся и закрываются больницы, вся система здравоохранения только за то, что были созданы, налажены на государственной основе Советской властью. Все делается в виде наказания за то, что в своей природе несли и еще как-то несут черты социалистического строя, нацеленного на трудового человека, а не на владельца капитала. Жадные, хищные, корыстолюбивые наживалы капитала по существу грабительским путем все отняли у трудовых людей и уже владеют всеми богатствами, созданными руками рабочих, крестьян, интеллигентов, — и теперь они стремятся овладеть энергией трудящегося люда по формуле: хочешь жить — плати за жизнь, а нет — околевай.
Все это Петр очень ясно представил в своих мыслях. Представил и то, с кем и с чем ведет борьбу по защите жизни рабочих людей своими силами врач Юрий Ильич, понял и его бессилие в этой борьбе и то, как, почувствовав свое бессилие в борьбе, врач вспомнил о бывших своих товарищах по партии, с которыми, однако, в свое время расстался, возможно, без сожаления и которые, как видно, сейчас не оттолкнули его, а думали, как помочь в спасении больницы и не дать отнять у рабочих возможность на помощь в избавлении от болезней и недугов.
Петр, однако, не представлял, как эти рабочие, бывшие его коллеги товарищи по классу труда смогут помочь больнице деньгами. Петр недоумевал, почему может быть такое, что больнице, самому важному для людей учреждению не находится денег, что нельзя найти этих денег, если вдруг их не стало?. Он думал, что так понимает положение и главврач, так понимают и его товарищи рабочие, собравшиеся на скамейке в заводской аллее, чтобы обменяться мнениями и что-то придумать в помощь больнице.
Петр внимательно слушал, что думают и ищут эти четверо рабочих во имя спасения больницы, удушение которой, по всему видно, предначертано политикой свыше, заложено в суть реформ внедрения рынка капитализма в жизнь людей ценою их жизни. Много вертелось сейчас мыслей в голове Петра, и по мере того, как кто-то начинал говорить, и у него появлялась новая мысль и согласно шла вслед за словами говорившего.
Однако одна мысль все же выделилась над всеми другими: почему эти рабочие без какого-нибудь принуждения, а добровольно берутся решать необыкновенно сложный вопрос и откуда у них берется уверенность? Неужели потому, что они назвали себя коммунистами и по долгу своего убеждения взяли на себя обязанность заступничества за трудовых людей?
Все это для него было трудно постижимо, и он мысленно сам себя спросил: а чем, собственно, он, такой же рабочий, мастеровитый в недавнем прошлом заводской человек, отличается от них, почему у него до сих пор не могла появиться такая добровольная обязанность заступничества за других? Ведь он всю свою сознательную жизнь трудился для блага советских людей и не отделял себя от всего народа. И вдруг совершенно неожиданно сейчас у него явилось повелевающее чувство, что и он должен быть среди именно этих своих товарищей, объединенных высоким долгом служения трудящимся людям.
От радости ОН внутренне весь затрепетал. Но он не стал торопить себя с решением, он хотел еще послушать товарищей своих и спокойно подумать. И Татьяну вспомнил: как всегда, как всю жизнь ему нужен был ее совет:
— У нас, Мартын Григорьевич, одна возможность, на мой взгляд, побороться за больницу, — заговорил Костырин, — поднять общественность. В первую голову придать широкой огласке, на весь город, что грозит больнице и тем, кто в ней лечится. Полагаю, что Юрий Ильич должен через газету сделать
