— Специальность у меня в руках широкого профиля, в случае чего, думаю, пристроюсь без труда, — ответил Петр, но уверенности в голосе рабочего старик не услышал.
— Пристраиваться да перестраиваться, Петя, дело не простое, да и место, которое ты нагрел, и оно тебя согревало, менять — тоже дело не простое. А специальность, конечно, — главная цена рабочему человеку. Рабочий человек, однако, в цене тогда, когда при своем деле, а без дела он ничего не стоит, хоть золотую цену себе кладет. И когда себя теряет, он тоже ничего не стоит, когда себя теряет…
— Вы меня знаете, папаша, я себя не потеряю, с детства закален, — сказал Петр, догадываясь, о какой потере предупреждает Семен Митрофанович, прямо не сказал, но намек его был понятен зятю.
— Если туго будет в городе-то, так того, ты не стесняйся — родители мы вам, и дом этот, и двор, и сад — все ваше, а мы с матерью все это только сберегаем для вас. А с твоими руками и с твоим талантом в Высоком Яре — дел по макушку. А Сеня не одной Тане родной брат, он и тебе такой же брат.
— Спасибо, отец, и за ту помощь, что вы нам оказываете по нынешнему времени, спасибо, — и Петр взял руку Семена Митрофановича и горячо пожал ее, а потом и обнял его сухие костистые плечи. А при таком чувстве мужчинам лучше всего помолчать…
Золотаревы уезжали под вечер со съестными припасами не на одну неделю. Их провожали Куликовы всей семьей и их дети, которые оставались до конца каникул. Грустинка тихо светилась в детских глазах.
— Ну, что вы загрустили? — ласково улыбалась Татьяна, обнимая детей. — Тут, в таком родном окружении так хорошо должно быть вам, набирайтесь сил.
— Нам очень хорошо, но ведь мы скучаем по вас, — сказала Катя.
— Если бы и вы с нами, — тихо проговорил Саша.
Впрочем, с грустью прощались и взрослые, женщины многократно целовались, а у мужчин были крепкие рукопожатия, будто подбадривания на предстоящие испытания. Счастливой вам дороги, дети мои, — шептала мать. А дорога в ее представлении стала измеряться не количеством километров, а огромной тяжестью предстоящей неизвестности для ее детей в разрушенной стране.
Все Куликовы стояли у своего двора и, глядя, как быстро убегала машина, думали, куда, в какое завтра поехали их родные люди, если еще молодые, здоровые, умные, работоспособные люди не могут знать, куда завтра приложат свои руки, свои знания и способности и кому себя смогут предложить, как сказала Таня. А родные их только свой вздох и могут послать им вслед. И такая тугая боль под сердцем собралась у матери, что продохнуть было трудно, только слезы и могли ее облегчить. А старый колхозный кузнец только вздохнул и как-то не к месту крякнул, будто своим кузнечным молотом замахнулся.
Бедствие
Все произошло так, как в отделе и предсказывали: после оплаченных отпусков конструкторов отправили в неоплаченные отпуска до конца года. Психологически Татьяна Семеновна была подготовлена к такому обороту дела слухами и разговорами в городе о сокращениях на других заводах. Но когда сокращение на своем заводе стало не ожиданием, а реальным решением, удар оказался более ужасным, чем она предполагала. То ли от растерянности, то ли от внезапной боли в сердце Татьяна пошла в цех к мужу. Перед ее глазами упрямо стоял приказ, под которым она, прочитав, поставила свою подпись, с болью сознавая, что это будет последняя ее подпись на заводе.
Сообщения об увольнениях в связи со всяческими сокращениями по заводу ходили из цеха в цех каждый день. Но пока они касались других, не особенно тревожно воспринимались теми, кого не касались, и лишь вызывали досадное чувство какого-то непрерываемого ожидания и внутреннего напряжения, отчего руки становились неверными, а в голове была путаница мыслей. Однако и ожидание, и нервное напряжение, и прорывавшееся у кого-нибудь возмущение, и безотрадные вздохи не звали ни рабочих, ни инженеров к объединению. А тех, кто мог бы подать сигнал к протестному объединению, выгнали за ворота завода. Все были угнетены и дьявольски обессилены, будто кто-то неведомый убеждал: Все это произошло по твоей воле. И никто не сказал, что чувство угнетения явилось от потери классового рабочего духа.
Но Петр, может быть, еще с детдомовской поры носил в себе умение в действиях начальства разглядеть неумное или злонамеренное самоуправство и мог заглянуть изнутри в глубину событий, хорошо понимал, что совершается над людьми, и по чьей воле все делается. Однако по каким-то другим соображениям вселил в себя тайную надежду, что всему приходит конец, придет конец и разорению завода. Должен же кто-то спохватиться в государстве и подобрать толкового хозяина, а хозяин такими мастерами, как он, Петр Золотарев, не станет бросаться. Но поток бедствия людского расширялся неудержимо.
Сокращения Татьяны Петр тайно ждал и готовил себя к тому, чтобы как-то облегчить ее переживания. Этот черный день для них пришел как неотвратимый, страшный рок, и теперь неизвестно было, куда повернется судьба инженера-конструктора Татьяны Золотаревой.
Взглянув на пылавшее от волнения лицо жены, Петр все понял, и что-то неприятно кольнуло в сердце. Что? — тихо спросил он. Татьяна стала рассказывать, казалось бы, спокойно, но в голосе слышалось напряжение, и глаза ее временами поблескивали слезами, она огромным усилием подавляла их: слез ее Петр не должен был видеть. Но Петр эти ее слезы предчувствовал задолго до черного дня и готовил себя к тому, чтобы встретить жену в этом случае спокойно. Но спокойствия не получилось. Взглянув еще раз на лихорадочно горевшее лицо жены, он вдруг увидел совсем незнакомые ему глаза: всегда красивые, привлекательные таинственной глубины синевы своей, они вдруг словно провалились в свою померкнувшую синеву, а вокруг них легли серые круги. Сердце Петра дрогнуло. Он сердцем почувствовал глубочайшую трагедию близкого, родного человека, Ему вдруг стало жарко от внутреннего напряжения и охватившего его ужаса за Таню. Чтобы не показать своего состояния жене, он отвернулся было от нее, но в следующую секунду взял себя в руки и с напускной беспечностью сказал:
— Переживем, Танюша, мы переживем, — он отвел ее к верстаку и, как мог, стал успокаивать и обещать, что она еще вернется к своему конструкторскому делу, а сам он зарабатывает за двоих, да у нее последний год и так ведь зарплата была — одно название. — Так что все образуется, должно же оно улучшаться, в конце концов.
Татьяна улыбнулась бледными губами, согнутым пальцем стерла слезу, поправила прическу и сказала:
— А может, Петя, вот такая надежда и подвела нас?
— Кого — нас? Нас? — показал он пальцем на себя и на Таню.
— Рабочих всех, по всей России рабочих пустая надежда подвела — дескать, об-ра-зу-ет-ся…
Татьяна задела струны, которые последнее время натягивались в нем и которые он оберегал от постороннего прикосновения. И он поспешил отвести Танино прикосновение, сказал:
— Так что? Ты уже закончила работу?
— Да, весь отдел сразу закончил, даже незавершенные чертежи и расчеты собрали и сдали, — с горькой улыбкой сказала Татьяна, и Петр ее понял.
— В таком разе пойдем домой, мои дела сегодня тоже подождут, ничего срочного, — он сказал таким тоном, который указывал, что только сегодня и не было срочных дел, а в другие дни они есть, много еще есть у него дел, пусть она не беспокоится.
Он не оглянулся ни на товарищей, ни на свое рабочее место, показывая, что оно от него никуда не денется. А товарищи посмотрели на него понимающе.
Дети уже пришли из школы, обедали все вместе, и было над чем посмеяться. Дети наперебой рассказывали о веселых шалостях и проказах ребят и о неумении учителей разгадать хитростей учеников. А отметок сегодня у них не было, но если бы их вызвали, то обязательно были бы пятерки. Дети на радость родителям учились хорошо. Катя, без всякого сомнения, выходила на выпускную медаль, а Саша обязательно получит Почетную грамоту. Он еще только восьмиклассник.
Родители, не сговариваясь, как всегда за столом, внешне держались весело, искренне радовались успехам детей, а грусть, какую они держали в себе, за обедом не резон было показывать.
О случившемся сегодня с Татьяной Петр сказал детям после обеда, в минуту, когда все кончили есть, но еще не встали из-за стола. Сказал как будто между прочим, как о чем-то не имеющим большого значения для семьи и на жизнь детей никак не влияющем.
— Мать завтра уже не пойдет на завод, но это не должно вас смущать.
