— Что — уже безработная? — испуганно спросила Катя, испуг ясно отразился и на ее лице, а глаза заблестели влагой: она уже знала и даже видела, что такое безработица.
— Да нет еще, просто отпустили в неоплаченный отпуск, — сделала попытку успокоить детей Татьяна.
Саша смотрел на мать растерянно, а Катя с тоской сказала:
— Это уже — безработная, только без пособия.
— Нам обещают выплачивать минимальную зарплату, — сделала еще одну попытку успокоить детей мать. Но Катю уже нельзя было убедить в том, что ничего страшного для семьи не произошло, девушка уже все понимала, она уже готовилась стать студенткой вуза. Как теперь будет с ее мечтой и ее будущим — нельзя было даже угадать, не только быть уверенной.
И родители понимали Катю, они ее понимали больше, чем она сама. В таком случае духу отца нужна крепость, и Петр сказал:
— На вас, дети, это не отразится, вы должны учиться, как учились, хорошо учиться, отличниками быть. И в вузе, Катюша, ты будешь обязательно учиться, в каком захочешь будешь учиться, только бы поступила.
— Спасибо, папа, мы постараемся, — вздохнула Катя и, встав, поцеловала папу и маму, подбадривая их.
Дети ушли в свою комнату, а родители молча смотрели им в след — теперь камня с сердца не снять ни себе, ни детям.
В своей комнате Катя сказала Саше:
— С завтрашнего дня не берем денег для буфета.
— Нельзя так сразу, — возразил практически мыслящий Саша, — постепенно надо, чтобы не было так наглядно, и чтобы мать меньше переживала, можно брать деньги, а не тратить и потихоньку класть назад.
В сумерках реформ
Полгода неоплачиваемого отпуска Татьяна Семеновна не сидела без дела. Сперва она пыталась искать работу по своей инженерной и конструкторской специальности — не получилось: везде в первую очередь на предприятиях сокращались женщины и инженеры, а во вновь появившихся коммерческих организациях и предприятиях к инженерам-женщинам появилось презрительно-обывательское недоверие. Тогда она прибегла к новому маневру. Она неплохо умела печатать на пишущей машинке, а шить и вязать пристрастилась еще в молодости, по этим двум специальностям за короткое время экстерном приобрела дипломы. Но и эти дипломы, присовокупленные к инженерному, ее не выручили: безработица в новой России уже прочно устоялась, как тина в стоячем пруде.
В своих мытарствах Татьяна узнала еще одну маленькую сторону жизни, она открыла особенность закоснелых профессиональных традиций канцелярских машинисток. В государственных и общественных учреждениях места машинисток заняты пожизненно; начальники менялись, а машинистки оставались, даже сокращения штатов их обходили. Татьяна позавидовала тому, что секретари-машинистки — самая самозащищенная категория работников в чиновничьих конторах, человеку со стороны проникнуть в эту касту невозможно. А в частных офисах и вовсе сидят свои. И если не пожизненно, то с передачей мест по- родственному принципу.
В швейных фабриках и мастерских, куда в былые годы постоянно требовались профессионально обученные работники в основном из числа женщин, вдруг не стало заказов, да и тканей не оказалось, а рабочие места сократились в три — четыре раза, и бывшие мастерицы маялись без работы в бессрочных отпусках, экономя для вдруг вылупившихся предпринимателей средства по безработице.
Татьяна между тем заметила, что люди перестали одеваться в традиционные зимние и демисезонные пальто, не стали наряжаться в российские костюмы и платья, все оделись в скучную из плащевых или из искусственных тканей однообразную, стандартную импортную одежонку, которой забиты рыночные барахолки.
В поисках работы прошла осень, а за ней и зима вошла в силу, а она всегда суровая пора для бедных. Татьяна Семеновна стала уже бедной, еще не нищей благодаря мужу, но бедной. А чем иначе, если не бедностью, назовет рабочий человек, когда приносит в дом минимум денег по безработице. И самое ужасное и постыдное состоит в том, что ее сделали бедной насильственно высшие власти. И у мужа дело шло к тому же — мало того, что его заработок упал до того, что стыдно и больно было брать его в руки, он еще и выплачивался с задержкой.
Петр все пристальнее присматривался к жене и не мог понять, как она выкручивалась. Он не имел привычки заглядывать в ее гардероб и не знал, что там осталось только самое-самое необходимое, без чего уже и бедные не живут. Да вот швейная машина заняла центральное место в их комнате, а на столе, где раньше, бывало, лежали чертежи конструктора, теперь расстилались распоротые платья и юбки. И Петр уже не спрашивал, что это такое, он все понимал и молча смирился. И дети как-то потерянно примолкли, все реже из их комнаты доносился, как бывало, веселый детский смех, или мать не слышала его из-за стрекота машинки?
Так бывшая инженер-конструктор из опытного заводского специалиста-машиностроителя превратилась в швею-надомницу. Сама себе заказывала, сама кроила, сама шила, сама стояла на рынке со своим товаром — самый, что ни на есть рыночный персонаж. Все, что было из завалявшейся и устаревшей, вышедшей из моды одежды перешила на детские вещи, и что выручала на рынке, хватало на хлеб, на сахар и на кусочек говядины с того же рынка, а картофель и овощи были, кстати, заготовлены на дачном участке.
Но вскоре все перешила из своих запасов и, не очень надеясь на удачу, Татьяна написала, размножила и расклеила подальше от дома объявление о том, что в городе появилась такая-то швея, которая принимает на перешив за небольшую плату женскую и мужскую одежду. Но эта хитрость не принесла ей успеха. По неопытности или по наивности она не учла, что в городе много безработных профессиональных и более опытных швей. И Татьяна Семеновна не выдержала и в письме к матери осторожно посетовала на невезение.
Мать все поняла с одного слова. Материнское сердце всегда рядом с детьми, всегда чувствует детское дыхание и детскую душевную боль. Поняла мать, что деревенских угощений, которые время от времени пересылались с подвернувшимися оказиями в город, дочери уже недостаточно.
Надежда Савельевна собрала у себя и у Ани ненужные платья, блузки, юбки, затолкала их в мешок, а продукты в ее деревенском домашнем хозяйстве искать не надо, ко всему прибереженных деньжат прихватила, и Семен отвез ее в Надреченск к первому автобусу. И еще до полудня она явилась к дочери с узлом за плечами и с большой кошелкой в руках. Татьяна, увидев нагруженную мать, заплакала крупными слезами, заплакала от радости и от стыда, который больно стиснул ей сердце.
— Ну, довольно, довольно, — ласково ворчала мать, раскладывая продукты по кухонным местам, — не одна ты — все рабочие люди так живут, переживают, как могут, поддерживают друг дружку… Что ж делать, коли беду себе приволокли из-за моря.
— Не очень убивайтесь, дети наши, не вы виноваты в своей недоле: подвели нас всех власти с чужого указа, так что не корите себя незаслуженно. А на случай такой беды есть у вас мы — родители и брат родной, весь Афган прошел — знает почем фунт лиха, да и Аня — как сестра вам. Мы своим колхозным положением пока от реформ в защите, и вам поможем, — она обняла и поцеловала дочь, потом улыбнулась, взяла Таню пальцами за подбородок и сказала:
— Подними головку, доченька, и плечики свои подними, вот так!
Татьяна встряхнулась, выпрямила свою спину, улыбнулась и с посветлевшим лицом прильнула к материнской груди, склонив голову. Мать погладила голову дочери. Помолчали. Затем Татьяна отстранилась и опять с горестным выражением на лице сказала:
— Дети у нас подрастают, и о них у нас думки: какая судьба им уготована — ничего просветного… Катенька вот уже школу кончает, отличница, обязательно надо бы учиться дальше. Нынче особенно без специальности и высшего образования трудно жизнь строить, особенно девушке…
Мать на минуту задумалась, а потом взмахнула руками и по своему материнскому долгу с бодростью и
