сомнениями и даже самыми бредовыми идеями. Характер у Володи был прямой, он никогда мне не льстил и, если не соглашался со мной, особо не деликатничал и в выражениях не стеснялся.
Через год жена Володи Полуянова собрала свои вещи и уехала обратно в Саратов. В какой-то степени ее можно было понять: Сургана был в то время более чем скромный городок, некуда пойти, нечего посмотреть. Ни Большого театра, ни Елисеевского магазина, ни ГУМа у нас не было. И если к этому добавить примерно такое же жилье, как у меня, отсутствие всяких перспектив на квартиру и не очень большую зарплату мужа, то, естественно, обжитый Саратов казался жене Полуянова просто райскими кущами.
Некоторое время Володя колебался и все же за супругой не поехал. Полуянов сказал мне:
— Здесь я почувствовал перспективу. Я не о карьере, главное не в этом. Пусть я всю жизнь буду простым ординатором, но для своего самоутверждения мне достаточно уже того, что в совершенно неизведанной области я занимаюсь нужным делом. Понимаете?
Я ответил:
— Да.
На протяжении нескольких месяцев Володя наезжал к жене в Саратов, уговаривал вернуться. Его супруга так и не согласилась, и они развелись.
Не знаю, почему уж так повелось, но ученых изобретателей, в общем, всех людей, одержимых своим делом, нередко изображают как фанатиков и вроде бы на словах перед ними преклоняются, но относятся к ним с сочувствием, как к недотепам. Несчастные, мол, люди — жить не умеют.
Неверно! Фанатизм связан с муками и страданиями. И чаще всего с бессмысленными. Ученый, исследователь, если он настоящий, — не мученик, а эпикуреец, стремящийся к наслаждению. Причем в высшем смысле этого слова — самое большое наслаждение он получает не от изысканнейшей пищи, вина, хороших сигарет и иных чисто материальных вещей, которые ему, кстати, тоже не чужды, а от познания.
Природа похожа на бездонную бочку — сколько будут существовать люди, столько они будут пытаться познать ее сущность. Посему наслаждение ученого так же длительно, как вся его жизнь.
Понимал ли все это Володя Полуянов в тот период — не знаю, но чувствовал — наверняка.
Другой помощник, молодой парень богатырского сложения, с пышной шевелюрой, Валерий Мохов, отыскался на республиканской конференции травматологов и ортопедов. Оказывается, три года назад, когда я еще и не думал об учениках (в моем распоряжении тогда имелось всего десять коек), Мохов побывал у меня на двухнедельной практике. Заразившись идеей нового метода, он вернулся в свой городок и после окончания мединститута стал применять аппарат при самых простейших случаях. У Валерия не было точного научного представления о новой методике, действовал он почти вслепую, но даже при таких обстоятельствах ему удалось получить несколько неплохих результатов.
Я предложил Мохову переехать в Сургану, он тотчас согласился. При этом Валерий знал, что зарплату в моем отделения он будет получать на двадцать рублей меньше, чем на прежней работе, а жить ему первые полтора-два года придется в общежитии.
Я спросил его:
— Почему вы так легко идете на это?
Он широко улыбнулся, весело ответил:
— Холостяк!
За последние семнадцать лет таких учеников, как Полуянов и Мохов, у меня прибавилось еще пятеро. Без них мне сегодня пришлось бы очень туго.
Людей, которые искренне увлекались новым направлением в травматологии, в отделении появлялось немало, однако в суете повседневной работы, неурядиц в быту у них зарождалась неуверенность, что метод когда-нибудь пробьет себе широкую дорогу они уходили, на их место заступали другие — вновь начинала крутиться «мельница судеб и характеров».
Вскоре заведующей облздравотделом назначили Ломову. Благодаря ее поддержке мне наконец удалось поставить изготовление аппаратов на производственную основу — в порядке шефской помощи один из заводов обязался изготовлять не меньше пятидесяти комплектов в год. Это было, конечно, еще маловато, но дело сдвинулось с мертвой точки. Я почти перестал тратиться на свои железки, мне как заведующему отделением повысили зарплату, а самое главное, выделили однокомнатную квартиру. В то время это была большая редкость. Короче, впервые в жизни я почувствовал себя относительно обеспеченным.
Через два месяца после новоселья я снова женился и сразу же привез к себе из Дятловки дочь. Хозяйство в селе осталось на матери и сестрах…
Дочка пошла в школу, присматривать за ней стала моя супруга Таня. Моложе меня на пять лет, она работала рентгенологом в нашем госпитале. Не скажу, что Таня была очень красивой — меня в ней привлекла неброская, тихая женственность.
Ухаживать я по-прежнему не умел. Дарить цветы, ходить на свидания, что-то такое там говорить — все это было для меня сущей мукой. Но с Таней все было иначе. Я вдруг почувствовал, что эта женщина может быть настоящим другом. Она примет все мои недостатки и достоинства.
К моей дочке Таня относилась без сентиментальности, с ровной нежностью и очень скоро стала ей необходима. Матерью Надежда стала называть ее уже через год.
Я для нее оказался не «сахар»: вспыльчивый, раздражительный, а главное, меня почти никогда не бывало дома, до двенадцати ночи я был на работе, до трех-четырех утра сидел за книгами или над статьями, к девяти снова к больным. И так изо дня в день. Ничего особо хорошего Таня со мной не видела. Что ей помогало нести бремя такой жизни, я толком не понимал, Я даже не знал, любил ли я ее, как об этом пишут в стихах и книгах. Четко я чувствую одно — она стала моим самым надежным «тылом». Таня никогда не говорила мне об этом, но я уверен, что в самую тяжкую для меня минуту она окажется ближе всех, Я так чувствую.
К тому времени, когда Таня родила дочку, мое отделение расширилось еще на одну палату (стало семьдесят коек), я излечил уже больше шестисот больных, В медицинских журналах мне удалось поместить несколько статей и выступить на трех межобластных и межреспубликанских конференциях травматологов и ортопедов с краткими докладами. Меня сразу встретили «в штыки».
Вот несколько выдержек из высказываний крупных специалистов о моем методе.
«…Подобная методика противоречит всем правилам и установкам такого солидного учреждения, как наш институт. Напрашивается один вывод — она неверна в корне».
«…Такой слесарный подход к хирургии не может быть взят на вооружение нашей медициной».
«…дешевые трюки провинциального врача».
«…Авантюризм».
«…Кустарь-одиночка».
«…Шаман».
«…Шарлатанство».
В ответ на подобные обвинения я приводил лишь один довод:
«…Прежде чем что-либо напрочь отрицать, надо убедиться в этом практически. Иначе — приехать в Сургану и хоть одним глазом взглянуть на бывших больных, излеченных моим методом. Разве это не разумно?»
Мне не только обещали, но даже угрожали приехать — ко мне не приехал никто.
И действительно, какая дикость — неужели какой-либо профессор поедет к рядовому провинциальному врачу за опытом, да еще, извините, в Тмутаракань, к черту на кулички! Куда проще разгромить его метод заочно.
Что, кстати, на всех конференциях и происходило.
Я успокаивал себя одной хорошей пословицей: «Битая посуда дольше живет!» — и продолжал неустанно выступать с новыми докладами, где это было только возможно.
К сожалению, существовала еще одна поговорка:
«Кто бьет, тому не больно».
Ударил опять заведующий госпиталем Краковский. Теперь уже не исподтишка. Момент, надо сказать, он выбрал самый подходящий.
На операционном столе у меня умер больной. Я выправлял ему горб — сердце не выдержало наркоза.
