высокими обелисками. Это мир педантичных мертвецов, скрупулезно отрабатывающих свои прегрешения.
Похороны с заунывным низким пением потянулись под кладбищенской аркой с иконой, изображающей возносящегося Христа.
За алтарной стеной храма, у глинистой ямы между оградками процессию поджидали мужики с лопатами, победно стоявшие на рыхлой земляной куче.
— Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи… — сипло возглашал священник.
— Веечная паамять, веечная… — басовито завывал протодьякон, позвякивая цепочками кадила и расстилая над снегом быстро сносимый ветром дымок.
Учитель, чуть покачиваясь, задумчиво стоял позади, сунув фуражку под мышку, а руки — в карманы пальто.
Священнослужители закончили обряд, толпа уплотнилась, началась толкотня, и вопли плачущих мгновенно усилились. Гроб заколотили и начали опускать. Бакчарову удалось пробиться к могиле и бросить горсть земли на крышку гроба Марии Сергеевны, тут же забарабанили тяжелые комья, бросаемые не пригоршнями, а лопатами, и через минуту на могиле вырос рыжий холмик. Толпа сразу стала расползаться.
Коекто здоровался с учителем. А Бакчаров больше всего боялся столкнуться с Анной Сергеевной, ее кузеном или, еще хуже, отцом покойницы. По этой причине сразу после слова архиерея учитель стал торопливо выбираться, обходя подальше кружок родственников.
На выходе с кладбища его окружили нищие, человек десять стариков и старух. Он пробился через них, потупившись, и быстро побрел прочь.
— Постойте, Дмитрий Борисович! Умоляю, постойте, — окликнул его запыхавшийся молодой человек в залатанной солдатской шинели. Бакчаров сразу узнал его. Это был тот сумасшедший поэт, который навещал его во время болезни.
В задумчивом похоронном томлении учитель повел себя снисходительно.
— Арсений, кажется, — протянул он ему руку.
— СеняСеня, — обрадовался бывший семинарист, не скрывая собачьей радости от рукопожатия, — а фамилия у меня Чикольский. А правду о вас говорят, что вы член Географического общества?
— Нет, не член, — глядя перед собой, сухо ответил Бакчаров.
— Жаль, — искренне посетовал поэт. — А я думал уже начать удивляться, мол, такой молодой, а уже член общества…
С кладбища мимо Белого озера и Воскресенской церкви они возвращались вместе. Когда шли по возвышающейся над городом Ефремовской улице, Бакчаров молчал, а Чикольский все о чемто взахлеб рассказывал, читал стихи и даже пытался петь ужасно не поставленным, дававшим петуха голосом. Оба они в этот день думали о загадочном убийстве Марии Сергеевны, но старательно избегали этой прискорбной темы.
— Дмитрий Борисович, а вы видели скульптуру Антокольского «Иван Грозный»? — спрашивал Чикольский, то и дело забегая вперед и заглядывая в лицо учителю.
— Да, — сухо и задумчиво отвечал Бакчаров, — и не только скульптуру, но и самого Марка Матвеевича, когда он приезжал на несколько дней в Вильно. У него очень странные глаза. Они дивные, добрые и жуткие, как у архангела.
— Это мой любимый скульптор. Только я ничего у него не видел, кроме «Ивана Грозного», — признался Чикольский.
— Я как раз считаю, что это не самая лучшая его работа, — заявил Бакчаров. — В прошлом году он создал свой шедевр. «Не от мира сего» называется.
— Опишите! — взмолился Чикольский.
Задумчивый Бакчаров пожал плечами и стал описывать:
— Тощая, простая девушка сидит на выступе, вдыхая воздух от светлого молитвенного вдохновения. С этим воздухом она блаженно проникается евангельской истиной. Она лишена зрения от своих мучителей, но от истины она счастлива неземной радостью. В руках ее табличка с древним знаком христианского вероисповедания. Она держит этот знак и тем самым молча исповедует перед людьми свою любовь ко Христу. В душе ее мир. И голуби, словно найдя тихое пристанище, толкутся подле нее.
С тех пор как я увидел ее, она из головы у меня не выходит, — признался Бакчаров почти шепотом. — Глядя на нее, я решил написать книгу о юной мученице и ранних христианах. Это будет книга о женской храбрости, о всепобеждающей женской любви и особом предвечном свете, который теплится в сердце каждой женщины.
— Почему же вы не пишите? — возмутился Чикольский.
— Пишу, — возразил Бакчаров. — Вчера начал. Если бы не одна история…
— Какая история?
— Никакая, — отмахнулся Бакчаров.
— А вот здесь я живу, — остановился Чикольский и указал на низкую избушку в подворотнях Ефремовской возле чулочной мастерской. — Вы зайдете, Дмитрий Борисович?
Придерживая очки, Бакчаров любопытно рассматривал небольшое, чуть покосившееся бревенчатое строение под трогательно клонящейся ранеткой. Четыре могучих суковатых сосны росли у Чикольского в огороде, и далеко в небо уходили их сначала черные и заскорузлые, а выше светлые и шелушащиеся стволы. Зелень их раскрывалась на кривых, змееподобных ветвях широким зонтом только у самой макушки. Глядя на них снизу, Бакчаров ясно представил себе, что, когда Сибирь была еще девочкой, между этими стволами летали, каркая и хлопая кожистыми крыльями, большие зубастые рептилии.
— Восхитительно, — признал европейский учитель. — А скота не держите?
— Была корова, — вздохнул Чикольский. — Пришлось проиграть в карты.
— А с кем вы живете, если не секрет?
— Один живу! — воскликнул Чикольский. — Вы зайдите, Дмитрий Борисович, я очень прошу!
Дух старой избы возбуждал внезапную грусть — родственницу древнерусской тоски.
Посреди избы была печь. От нее исходили все стены и создавали три помещения. Первое — прихожая с кухонным закутком, второе — горница, третье — небольшой чулан с окном, превращенный Чикольским в капище богини любви. Здесь стояла маленькая мраморная статуя полунагой Афродиты, подле нее горели церковные лампады и стояли живые цветы в горшках, дымилась чашечка с самодельным кедровым ладаном.
В комнате Чикольского было аскетично и чисто, ни соринки, ни пятнышка, все лежало на местах и стояло по полочкам. Никаких признаков безумия и творческого беспорядка здесь не было. Комод был уставлен иконами и различными христианскими святынями — камушками со святых мест, маслом в крохотных скляночках, засушенными просфорами и лоскутками от одежд малоизвестных русских святых. Беленые стены комнаты были бугристыми, а в печной стене выложен кирпичами самодельный камин. Деревянные полы были покрыты цветными холщовыми постилками, по ним было приятно ступать. Здесь было два стола, диван, стулья, шкаф с посудой, на окнах горшки с цветами. В углу стояла высокая кровать с пологом и целой горой из пуховиков и подушек в пожелтевших и сыроватых на ощупь наволочках.
Бакчаров посмотрел книги, коечего поспрашивал у хозяина из области философии и понял, что сумасшедшийто не дурачок, а настоящий поэтбезумец. И все учителю в нем тут же начало нравится. И даже в корявых, неуклюжих стихотворениях Арсения Чикольского стали видеться Бакчарову сокровенные нотки почти соломоновой мудрости.
Чикольский пояснил, что не владеет избой, а только «присматривает» за ней по просьбе одного старого юродивого рыбака Тихона. Несколько лет назад одинокий рыболов получил откровение и отправился пешком в Святый град Господень. С тех пор о нем никто ничего и не слышал. Но Чикольский был уверен, что скорее всего вдохновенный старик просто не нашел в себе сил покинуть святые места и обосновался на берегах Иордана, где с важным видом ловит рыбу и воображает себя Петром.
…Поэт и учитель просидели за чаем до позднего вечера, Бакчарову страшно не хотелось возвращаться в «Левиафанъ». Он больше не хотел ни видеть Человека, ни слышать его колдовской музыки. Вчера он считал ее забавной, а сегодня музыка казалась ему просто магическим орудием зла. Поэтому, когда
