страны.
А Сибирь, Дмитрий Борисович, она ведь похлеще Тибета в плане одурманивания беспечных странников. Так что, господин учитель, не расслабляйтесь и вы в ее метафизических дебрях. Как говорится, если сердце не на месте, то и смотришь, да не видишь, слушаешь, да не слышишь, и только черти обманывают тебя. Тьфу ты! Опять эта восточная зараза… Хотите, сделаю чая? У меня еще остался «Бергамотовый бегемот».
— Нет, спасибо, я только что из гостей. И мне уже пора. Я хотел сказать… что как бы там ни было… Иван Александрович, я действительно был очень пьян, — виновато сказал Бакчаров, терзая и заламывая пальцы. — И я хочу извиниться за вчерашнее… или за сегодняшнее…
Иван Человек кивнул и, как вождь, церемонно поднял руку в благословляющем жесте. Потом они попрощались, Иван Александрович стал музицировать, а Бакчаров, тихонько притворив за собой дверь, удалился.
На обратном пути к избушке Бакчаров был в большем смятении, чем когда шел из нее за вещами в «Левиафанъ». Кто перед кем виноват: он перед чудаковатым артистом или, может быть, чародей, колдун все еще играет с ним в свои злые игры? Нет, ктото определенно водит его за нос. Вопрос только в том, черт ли это или его собственный рассудок.
У Чикольского он постановил сделать все, чтобы достучаться до истины. Для этого ему нужно было непременно встретиться с какимнибудь нейтральным участником вчерашнего наваждения. С губернаторским семейством встречаться он не хотел. Тем более это был день похорон Марии Сергеевны. Нельзя вот так прийти и начать сеять смуту мистическими вопросами в такой скорбный день. Бакчаров живо вообразил себе отупевшего от горя и отчаяния генерала Вольского, как он слушает его бредни и отвлеченно со всем соглашается. Нет, такого удостоверения ему было недостаточно.
Единственным человеком, к которому он мог пойти сегодня же, была Елисавета Яковлевна. Осознав это, Бакчаров вынул из кармана блеклую фотографию. Девушка была строго одета. Голова чуть наклонена, немного жеманный взгляд, тонкие длинные пальцы в шелковых перчатках элегантно сжимали собранный веер.
«Завтра же вы к ней явитесь», — прозвучали в его голове слова Человека.
Бакчаров подумал о том, что останется совершенно безнаказанным, если поцелует ее фотографию. Странно, конечно. Но если так хочется, и в этом нет ничего ужасного. Ведь это не спящая красавица, а всего лишь фотография. Он потерял самообладание и прижался сухими губами к глянцевой поверхности.
— Любите ее, да? — раздался сзади сообщнический голос подкравшегося Чикольского.
Бакчаров раздраженно спрятал фотографию.
— Нет, — непринужденно бросил он, не глядя на поэта, — просто пахнет приятно. — И вот еще. Если вы действительно хотите, чтобы я у вас остановился, то запомните: никогда, никогда не подкрадываться! — добавил он строгим деловым тоном и вышел из домика.
До Кузнечного взвоза с Ефремовской рукой подать, но прежде чем идти к ведьме, учитель заглянул в банк и обменял почти все свои бумажные деньги на серебро, на тот случай если ведьма начнет кочевряжиться.
В этот раз он не стал сразу карабкаться к обгоревшему особняку Шиндера со стороны кладбища, а начал искать, как к нему подойти со стороны леса. Ведь должен быть у такого особняка нормальный парадный проезд. Но как Бакчаров ни старался, он его не нашел. Если он когдато и был, то в итоге пропал, решил учитель и полез к дому через джунгли черемухи.
— Зря пришел, — услышал он знакомый голос Залимихи, когда вступил во мрак ее дымной лаборатории.
— Альмира Тимофеевна, здравствуйте, — учтиво поклонился учитель. — Мне очень нужно поговорить с Елисаветой Яковлевной.
— Ишь, чего захотел! — заскрипела бабка козлиным голосом. — С Лизкою поякшаться удумал, морда злодейская…
Бакчаров потер себя по небритому подбородку.
— Я только на два слова, ничего личного, Альмира Тимофеевна. Будьте покойны, — набравшись смирения, залепетал Дмитрий Борисович. — Два слова скажу и оставлю барышню в полной цельности.
Старуха и не думала замолчать:
— …А ну давай проваливай, каланча очкастая, в томских номерах не бывали, не видали кобелей и прохвостов надушенных…
«Ну как с этой ведьмой разговаривать?» — подумал Бакчаров и вытащил из кармана фотографию.
— Иван Александрович Человек дал мне этот снимок. — Залимиха осеклась. — Посоветовал наведаться.
— А какое ему дело до моей девочки? — злобно возмутилась старуха. — Он сам по себе, а мы сами по себе. Дай сюда, — выхватила она у Бакчарова фотографию. — Это не она.
— Как? — удивился Бакчаров.
— Не она, говорю тебе, — сказала ведьма и вернула снимок учителю.
— Так пустите или нет?
— Нет!
Бакчаров повертелся по сторонам, собираясь с мыслями.
— Альмира Тимофеевна, а скажите, могли у меня после вашего зелья быть очень яркие и продолжительные видения? — как ни в чем не бывало спросил Бакчаров.
— Да, — сухо ответила она, крутя ручку мясорубки и перемалывая какието стебли. — Могли.
— Если дадите поговорить с Елисаветой Яковлевной, дам вам два серебряных рубля.
— Пошел к черту! — без дополнительных эмоций откликнулась ведьма.
— Четыре, — бросил Бакчаров, разворачивая платок с монетами.
— К черту! К черту!
— Семь. — Бакчаров почувствовал азарт в голосе ведьмы. Ему самому стало нравиться их состязание.
— Отдаю все, сколько есть! — объявил он, высыпав дюжину монет на столешницу.
Ведьма перестала крутить, вздохнула и провела тылом руки по взмокшему лбу.
— Ничего тут не разбрасывай, — сказала Альмира Тимофеевна голосом строгой, но заботливой наставницы, сгребла денежки и как бы случайно высыпала их в громадный карман своего фартука. — Нет ее здесь. На работе она. У проклятого ляхацирюльника. В Подгорном переулке, угловой дом купца Колотилова. Но учти, ты у меня ничего не спрашивал, я тебе ничего не говорила!
— Спасибо вам, Альмира Тимофеевна! — весело крикнул Бакчаров, выходя почти нищим из мрака.
Бакчаров решил, что ведьма права и лучше оформить их встречу как приятную случайность. Разговор о вчерашнем наваждении следовало превратить по возможности в легкую непринужденную беседу между едва знакомыми людьми. Он спустился с тихой Воскресенской горы в шумный центр и затопал по Почтамтской улице в густом потоке горожан.
В седьмом часу пополудни, придерживаясь за перила, он осторожно поднялся на крыльцо парикмахерской по указанному старухой адресу.
— Мы уже не работаем, — сказал изза дверей с легким акцентом милый девичий голос.
— Скажите пану цирюльнику, что я приезжий учитель из Польши, — прильнув к дверям, сказал Дмитрий Борисович.
— Tatusiu, do nas jakislysy polak przyszedl sie ogolic![5] — попольски затараторил тот же голосок в глубине.
У Бакчарова в груди екнуло от польского трезвона, и Беата опять засмеялась над ним из какойто душевной пропасти.
Через какоето время дверь отворили.
