— Нет, я помню ее с распущенными волосами, откинутыми назад.
— У нее были черные волосы, верно? А у нас в детстве волосы были светлые, только потом они потемнели.
Ты спросил:
— Правда, что ты похож на нее?
— Говорят.
— Должно быть, она была такой же хорошей, как и ты.
— Она была очень хорошей. Бабушка говорит, что она была немного нервной.
— Может, из-за болезни?
— Какой болезни?
— Из-за эпилепсии?
Ты так и сказал — «эпилепсии» и посмотрел на меня. В твоем ясном взгляде светились испуг и нежность, словно ты нечаянно выдал истину.
— Впервые слышу об этом!
Ты полулежал, откинувшись на подушки, и лицо у тебя было теперь удивленное, даже недовольное.
— Зачем ты хотел скрыть это от меня? Что здесь плохого?
— Ничего. Просто это неправда.
— Мне сама бабушка подтвердила.
— Не может быть. А впрочем…
Я понял, что ты истолковал мои последние слова как подтверждение. Но я не хотел утомлять тебя. Ты попросил:
— Расскажи мне о ней еще что-нибудь.
— Что?
— Сам не знаю. — Ты улыбнулся и сказал: — Раз ты писатель, то опиши мне ее. Расскажи мне о ней что-нибудь такое, чтобы я мог представить ее себе как живую.
Ты взял мою руку и глядел на меня с каким-то испугом. Твои голубые глаза искали у меня поддержки, это были глаза ребенка
— Она нужна мне, когда я остаюсь один. Нужна, чтобы открыть ей душу. Она поймет меня, когда я попрошу ее молиться за мою дочь. Но я хочу представить ее себе живой. Когда я начинаю думать, что молю призрак, у меня пропадает всякое мужество.
Твоя кровать стояла у самого балкона. Ты попросил:
— Поставь ширму, все подумают, что я хочу уединиться, и тогда мы сможем спокойно поговорить о маме.
Чтобы утешить тебя, я хотел выдумать что-нибудь. Но меня самого захватила твоя тоска, твое волнение.
— Успокойся, — уговаривал я тебя, но говорил это самому себе. — Мама все равно услышит тебя, если ты станешь молить ее, даже если ты будешь обращаться к неясному образу. Завтра я принесу тебе фотографию.
— Нет. Я хочу представить ее себе живой. Точно я ее видел и разговаривал с ней. И потом, раз она была похожа на тебя, значит, я могу представить ее себе, глядя на твое лицо. Но разве
может у матери быть твое лицо?
— Конечно, нет, она была совсем не такая.
— Какая же?
— Не знаю, Ферруччо!
— Ты, что же, не видел ее? Раз ты писатель, опиши мне ее.
— Я тоже не помню, какая она была при жизни. Помню ее лишь в гробу.
— Как?
Я рассказал тебе все, как было. И с каждым новым чувствовал, что освобождаюсь от тайны, которую слишком долго скрывал. Ты сказал:
— Напугал ты меня. — Потом робко улыбнулся. — А если я умру, ты тоже сгонишь с меня муху?
Теперь мне хотелось заплакать, громко, по-детски. Я положил лицо тебе на грудь, чтобы ты ничего не заметил. Ты сказал:
— Ну поднимись же, чудак, мне тяжело. Я совсем не собираюсь умирать.
Потом ты сказал:
— Ты ни разу не расспрашивал о маме нашего отца?
— Расспрашивал, но он ничего не ответил мне толком. Однажды я специально поговорил с ним. А когда вернулся домой, то, чтобы не забыть, записал все, что услышал.
— У тебя сохранился этот листок?
— Кажется, да. Если найду его, то завтра принесу тебе.
Я нашел листок и на другой день прочел тебе все, что наш отец помнил о матери.
45
12 сентября 1938 года. Я зашел за отцом в, лавку. Снова расспрашивал его о матери. В общем, разговор был таким:
Я. Как ты познакомился с мамой?
ОН. Я был приказчиком в магазине красок на виа Кальцайоли. Мама работала портнихой неподалеку, на Корсо.
Я. Кто тебя с ней познакомил? Как ты впервые заговорил с ней?
ОН. Разве теперь вспомнишь! Ведь прошло уже двадцать семь лет.
Я. Когда ты предложил ей стать твоей женой, она сразу согласилась?
ОН. Кажется, да. Мы поженились через десять месяцев после обручения. Ее родные были против, но она сказала, что покончит с собой, если они не позволят ей выйти замуж. И это была не пустая угроза.
Я. Откуда ты знаешь?
ОН. Этого не объяснишь словами!
Я. Она тебя очень любила?
ОН. Да, конечно. Но она была странная женщина. Я никогда не мог ее хорошенько понять,
Я. Ты что-то хочешь от меня скрыть.
ОН. Да нет же. Просто она была странная…
Я. Как это?
ОН. Что я могу тебе сказать? Иногда она предлагала мне прогуляться. Старательно одевалась и все такое. Потом меняла свое решение и оставалась дома.
Я понял, что отец ничего больше не может мне рассказать, он вспоминает о матери как о чем-то далеком, расплывчатом и непонятном. Он говорил со мной робко и, как мне показалось, считал мои расспросы какой-то причудой.
46
Ты таял с каждым днем, но это медленное физическое истощение словно обостряло душевную чувствительность. Нервное напряжение чудесным образом поддерживало в тебе жизнь, и это вселяло в меня надежду, перед которой отступал даже разум. Гнойная рана постепенно з-крывалась, и в ходе твоей таинственной болезни, хотя тебя больше и не лечили, появились неожиданные симптомы улучшения. Но тело твое разлагалось, ты терял силы. Когда я помогал сестрам, которые обмывали тебя и меняли белье, мне приходилось стискивать зубы. Твое исхудавнee, похожее на скелет тело словно покрылось тонким слоем пергамента; лишь опавший сгусток мускулов сохранил чувствительность. Сестры после долгого, терпеливого прощупывания кололи тебя в ляжку, минуя нерв. Твое прекрасное тело атлета больше не существовало, кровотечения и боль от раны в ягодице постепенно иссушили его. Но твое бледное лицо, на котором голубым пламенем горели глаза, дышало жаждой жизни, — это пробуждало надежду и в то же время усугубляло трагедию. Когда тебя снова укладывали на кровать, оставляя открытым только лицо и красивые белые руки, сила твоего духа вновь рождала во мне несбыточные надежды. Ты говорил:
— Я теперь на себя не похож, да? Но я выкарабкаюсь. Только ты меня не бросай… Я все думал о том, что ты мне рассказывал про мамину болезнь. Теперь мне кажется, что бабушка не поняла моего
