И вдруг рискнул поцеловать ее в щеку.
Она слегка отшатнулась и сердито крикнула.
— Ах, до чего вы смешны! Оставьте меня наконец в покое!
По голосу ее нельзя было уловить, что она чувствует, чего хочет; видя, что она не очень раздражена, он прильнул губами к изгибу ее шеи, где золотились завитки волос, к тому пленительному местечку, которое давно соблазняло его.
Тут она вдруг рванулась от него, но он держал ее крепко; притянув другой рукой за плечо, насильно повернул к себе и впился ей в губы пронизывающим, захватывающим дух поцелуем.
Вся изогнувшись, она стремительно скользнула вдоль его груди, вынырнула из его объятий и скрылась в темноте, прошелестев юбками, как вспорхнувшая птица — крыльями.
Сперва он застыл на месте, растерявшись от ее проворства и неожиданного исчезновения, но, не слыша больше ни малейшего шороха, позвал вполголоса:
— Иветта!
Она не откликнулась. Тогда он пошел наудачу, всматриваясь во мрак, ища глазами среди кустарника белое пятно ее платья. Все было черно. Он крикнул громче:
— Мамзель Иветта!
Соловьи смолкли. Он пошел быстрее и в смутной тревоге все громче и громче звал:
— Мамзель Иветта! Мамзель Иветта!
Ни звука. Он остановился, прислушался. На островке царила тишина; только над головой его чуть трепетали листья. Одни лягушки по-прежнему звонко квакали у воды.
Он бродил между кустами, спускался по отвесным заросшим берегам полноводного рукава реки, потом возвращался на плоские и голые берега высохшего рукава. Он очутился напротив Буживаля, вернулся к ресторану «Лягушатня», обшарил окружавшую его рощу, без устали повторяя:
— Где вы, мамзель Иветта? Откликнитесь! Я пошутил! Откликнитесь же! Не заставляйте меня искать попусту!
Вдали начали бить часы. Он сосчитал удары: полночь. Он уже два часа рыскал по острову. Ему пришло в голову, что она могла вернуться домой, и он в тревоге поплелся назад, сделав крюк через мост.
Лакей, дожидаясь его, уснул на стуле в прихожей.
Сервиньи разбудил слугу и спросил:
— Мадмуазель Иветта давно пришла? Я расстался с ней за парком, мне надо было сделать визит.
Лакей ответил:
— Давно, сударь. Еще десяти не было, когда мадмуазель вернулась.
Сервиньи поднялся к себе в комнату и лег в постель.
Он лежал с открытыми глазами и не мог уснуть. Украденный им поцелуй взволновал его. И он перебирал все те же вопросы: чего она хочет? Что думает? Что знает? А как она прелестна, как увлекательна!
Та жизнь, которую он вел, все те женщины, какими он обладал, все виды любви, в каких изощрялся, притупили его чувственность, но теперь ее вновь пробудила эта юная девушка, такая своеобразная, такая свежая, волнующая и непостижимая.
Он слышал, как пробило час, потом два. Нет, ему, очевидно, не уснуть. Ему было жарко, его бросало в пот, кровь стучала в висках, он поднялся и распахнул окно.
Полной грудью вдохнул он ночную прохладу. Густой мрак был безмолвен, непроницаем, недвижен. Но вдруг в темноте сада, прямо перед окном, он увидел светящуюся точку — как будто раскаленный уголек. «Что это, сигара, — подумал он. — Это может быть только Саваль». И он тихо окликнул:
— Леон!
— Это ты, Жан? — спросил голос.
— Да. Подожди, я сейчас спущусь.
Он оделся и вышел. Друг его сидел верхом на железном стуле с сигарой во рту.
— Что ты тут делаешь ночью?
— Что делаю? Отдыхаю! — ответил Саваль и засмеялся.
Сервиньи пожал ему руку.
— Поздравляю, дорогой мой. Зато я… я томлюсь.
— Иначе говоря…
— Иначе говоря… Иветта не похожа на мать.
— Что случилось? Расскажи. Сервиньи описал свои незадачливые поползновения и добавил:
— Положительно, эта девочка волнует меня. Ты только подумай: я не могу заснуть! Удивительные создания — эти юные девушки! На вид проще не бывает, а на деле ничего в них не поймешь. Женщину, пожившую, много любившую, знающую жизнь, разгадаешь сразу. А с такими невинными девушками становишься в тупик. В конце концов я подозреваю, что Иветта смеется надо мной!
Саваль раскачивался на стуле. Подчеркивая каждое слово, он произнес:
— Берегись, мой друг, она ведет тебя к браку. Припомни исторические примеры. Разве не таким же способом стала императрицей мадмуазель де Монтихо[5], но она хоть была благородного происхождения. Не к лицу тебе разыгрывать Наполеона.
Сервиньи прошептал:
— На этот счет будь покоен: я не простак и не император. Для такого безрассудства надо быть или тем или другим. Скажи: тебе спать не хочется?
— Нет, ничуть.
— Пройдемся по берегу.
— Охотно.
Они отперли калитку и пошли вниз по течению реки в сторону Марли.
Был предутренний час, дышащий свежестью, час глубокого сна, глубокой тишины, великого покоя. Стихли даже легкие шорохи ночи. Соловьи уже не пели, лягушки угомонились, только неведомая зверушка или птица где-то вдали издавала слабый, однотонный, механически размеренный звук, подобный визгу пилы.
Сервиньи, в котором порой просыпалась поэтическая, даже философская жилка, вдруг заговорил:
— Так вот. Эта девушка страстно волнует меня. В арифметике один и один будет два. В любви один и один должны бы составить одно, а на деле получается тоже два. Когда-нибудь ты чувствовал это? Испытывал это стремление впитать в себя женщину или раствориться в ней? Я говорю не о животной жажде объятий, но о нравственной потребности, о мучительной душевной потребности слиться воедино с другим существом, открыть ему всю душу, все сердце и до дна проникнуть в его мысли. И все же по- настоящему никогда не можешь познать его, уловить все извивы его воли, его желания, его взгляды. Никогда, даже отдаленно, не можешь угадать тайну души, казалось бы, столь близкой души, что смотрит на тебя ясными, как зеркало, глазами, как будто ничего не таящими в своей прозрачной глубине, души, что говорит с тобой любимыми устами и кажется неотделимой от тебя — так она тебе желанна; одну за другой поверяет она тебе в словах свои думы, но, несмотря на все, она далека от тебя так же, как далеки друг от друга звезды, и более непроницаема, чем они. Разве это не дико?
Саваль ответил.
— Я не так требователен и не стремлюсь проникнуть в тайники женской души. Сущность занимает меня гораздо меньше, чем оболочка.
А Сервиньи прошептал:
— Но ведь Иветта — такое удивительное существо… Как-то она встретит меня утром?
Подходя к водонапорной башне в Марли[6], они заметили, что небо посветлело.
В курятниках запели петухи, голоса их глухо звучали сквозь стены; где-то в парке щебетала пташка, твердя одну и ту же трогательную, забавную и простую песенку.
— Пора возвращаться, — заявил Саваль.
Они вернулись. Когда Сервиньи вошел к себе, в незакрытом окне алела заря.
