для решения других неотложных задач! — Я говорю резко, словно генерал, что крайне недоволен происходящим на поле брани. Нос виновато шмыгает носом:
— У Терёхова жену ранило. Кравчуки — всей семьёй…
— Да, я знаю, знаю! Ты давай мне, встрепенись, мужик! Узнаёте кого-нибудь из той мерзкой кучи?
Оставшиеся в живых весьма неохотно и брезгливо вглядываются в землистые лица мертвяков и отрицательно качают головами:
— Никого. Даже близко.
Подошедший Лондон пристально всматривается, затем спокойно показывает простреленной и перевязанной кистью на одного:
— Сэр, этот человек жить в сад. Я видел его, когда мы ходили туда стрелять.
Гм-м, это совсем уже интересно. Значит, часть «дачников», удравшая перед нашим налётом, пришла с подкреплением?
Настырный и бесконечный, снег на глазах превращал свалку тел в сугроб. «Такого снегопада, такого снегопада давно не помнят здешние места»… Я сплёвываю прогорклой от пороха и солярки слюною на груду мёртвого человеческого материала:
— Жаль, что мы не пришли к этим скотам ещё той ночью…
— Да, Сэр. Быть бы очень хорошо. Но уже поздно говорить об этот факт.
Да, говорить поздно. Но это было бы так хорошо, так вовремя! Вот если бы ещё точно знать тогда, что в пылу сражения мы не выкосим заодно их немногочисленных детей и беззубых старух. Не так много чести быть убийцами беззащитности.
Юрий у костра уже даже не дрожит. Лежит он покорно и тихо, лишь изредка слабо моргает устремлёнными в небо блекнущими глазами. Он пришёл в себя в последний раз. Я это вижу и знаю. На его ресницах, во впадинах холодеющих глазниц уже начинают гнездиться вездесущие и равнодушные к людским бедам снежные мухи…
— Босс… — он словно ждал меня.
Опускаюсь рядом с ним на колени, беру его непослушную, почти мёрзлую ладонь в свою:
— Прости меня, Юрий…прости меня за всё, брат… Мы сейчас тебя вынесем отсюда, потерпи!
Я ведь ему столько обещал!!!
— Ах, бросьте это, Босс… Поздно мне пить «Боржоми»… — не верю глазам, — он усмехается и шутит! — Вы же не Господь Бог, чтобы гарантировать что-то и кому-то… И потом исполнить, как обещали. Вы тогда своими словами придали мне сил жить. А я ведь…не хотел. Я же… Я грешник, Босс. Я много и часто грешил. Наверное, поэтому и поплатился. Но.. — Юрий с трудом сглотнул обильно выступающую ртом кровь. — …но я думаю, я уверен…что я сполна всё оплатил. И меня уже ТАМ ждут. Чувствую, — меня ждут. Теперь…теперь мне туда…можно… Я ухожу, Босс… Это ты прости меня, если что было не так. — Он впервые был со мною не на «Вы».
— Юрий, о чём ты…
— Погоди, Босс… не перебивай. — Он мягко и как-то виновато мне улыбается. — Мне теперь всё можно. Даже ты сейчас не имеешь права не дать мне слово…заткнуть рот… — внезапно он захлёбывается рванувшейся из ноздрей кровью. — Как больно, падла… — Он досадливо морщится и прикрывает глаза, буквально усилием воли пытаясь удержаться в сознании.
— Босс, сбереги хотя бы остальных. И… и посади мне на могиле вишню. Пожалуйста. Дай Бог, чтобы мы как можно дольше…не встретились… Там… Не приходи, слышишь?
Его начинает мучить сухой свистящий кашель. Опасный признак. Это начинают спадаться лёгкие… Я пытаюсь утереть ему рот, поднять голову повыше, хочу крикнуть помощи, но он внезапно с последней, собранной воедино силой хватает меня за запястье:
— Оставь, Босс… Не мешай. Прошу, не трогайте меня. Не трогайте…Я отхожу. Не продлевай…моих мук. Прочти потом за меня…молитву, что ли…я не помню…уже…слов… — сглатывая кровь и кипящую уже на подбородке пену, Юрий говорит торопливо, словно стремясь закончить.
Он с огромным трудом приподнимает вторую руку ко мне, словно силясь сказать мне ещё что-то последнее, наиболее важное…
И, внезапно шумно и судорожно глубоко вдохнув, он вытянулся и замер. Рука мягко и бессильно упала вдоль тела на примятый многочисленными ногами снег…
«Господи, упокой и прими душу его»…
Я встаю, снимаю каску и шапку. Стою молча, а затем поворачиваюсь к подошедшему молча Упырю:
— Никогда не хотел думать об этом, Славик, но похоже, что сегодня нам придётся официально заложить наше собственное кладбище… Благо, на той поляне и так уже покоятся семеро… — Тот мрачно кивает и в сердцах пинает чью-то торчащую из заметаемой снегом кучи ногу.
Нарождающийся робкий день встречает нас картиной окровавленного снежного полотна и запахом воцарившейся смерти.
XXI
…Тусклый свет свечи разгоняет полумрак помещения крайне неохотно… На душе противно и пусто. Мне впервые стало казаться, что всё, что я делаю, напрасно. Что, продлевая агонию, мы лишь жалко торгуемся со Смертью. И та, смеясь, снова прячет в складках накидки медяки, приготовленные ею в уплату за жалкие и мелкие наши жизни, машет снисходительно рукой, — мол, завтра зайду, несчастные… Ждите и трепещите.
И самое страшное в том, что людскому роду абсолютно нечего предложить ей взамен. Сколько бы ни изобрёл человек чудес и не произвёл вещей, не накопил богатств и не заботился о своей шкуре, ему нечем откупиться от Старухи. Для неё все наши ценности — ничто.
Её основное мерило — непреходящая вечность. Её главный капитал — воздушные шарики с последними выдохами всего человечества, парящие в неведомых небесах на ниточках оборванных или отжитых судеб. И среди их разноцветной толчеи всегда и всенепременно ею найдётся местечко для вашего, каким бы ни казался забитым ими под завязку незнакомый небосвод. Изыщет просвет и обязательно втиснет, похохатывая.
Эдакое «резиновое» небо, увенчанное тонкими уродливыми пузырями, как памятниками прежних людских никчёмных тщет. Видимо, чтобы увеличить собственную ценность в глазницах Косой, следует до крайности, до немыслимого предела возлюбить, духовно и физически вознести себя.
Чтобы в её дырявых карманах ещё долго не набиралось нужных для покупки лестницы к вашей вершине копеек…
…Сейчас конец марта. Время, когда в прошлой жизни эти места накрывали щедрый стол для идущей по заросшим травой и цветами лугам Весны. Теперь же на дворе всё так же снежно и чуть менее морозно. Пелена туч, не покидающая небо, лишь дважды на краткие минуты бывала подсвечена тускло-жёлтым светом бессильного солнца. Благословенный Юг превратился на несколько лет в «отбеливатель» для кожи. В рай для пингвинов, которые, того и гляди, поселятся здесь. И праздных лыжников, которых мы теперь увидим ох, как не скоро….
Наметённые торосы в замёрзшей бухте вызывали удивление своими размерами. Несчастные деревья трещали под напором ветра и мороза. Лишь на пару часов в день становились видны горы с противоположной стороны бухты. Белые и промёрзшие настолько, что давно перестали быть видны без бинокля покрывающие их невысокие леса и приземистые, скрытые по трубы снегом, домики.
Белые, крутые и безмолвные горы. Холодные и с виду совершенно мёртвые.
Впрочем, наша сторона выглядит оттуда немногим лучше. Вот только осталось ли там кому любоваться и сравнивать?
Наши женщины, штопая нашу выстиранную, уже всё чаще простреленную одежду, днём бодрятся и иногда поют нам милые песни прошлого. А ночью тихо плачут от страха грядущего в и без того сырую
