Я рывком разворачиваюсь, делаю первый шаг, спиною ощущая, как давит его палец на спусковой крючок… давит…
Второй шаг прошёл под эгидой непредвиденного для него поворота моего тела влево и наклона его вперёд. А потому первая очередь прозвучала как-то неуверенно, будто ему едва удалось уговорить автомат стрелять.
Веер пуль протявкал надо мною, едва не состригая с моей спины аппетитную корочку «вырезки». Вслед за этим я падаю на пол, и вторая очередь, взятая им с поправкой, бесполезно вгрызлась в стену, сдирая такую прелестную краску… и следом — третья, последняя очередь по мне, уже перекатывающемуся по полу влево от него…
Он щедро наградил всё вокруг свинцом, эманациями собственного страха и ненависти, вызванной испугом.
Вот только пшик вышел, дорогой. И пока он замер, растерянный и на секунду потерявшийся, я «перекидываю» бич рукоятью от себя… и ловлю на линию руки того, кто уже отделился от противоположной стены, где стоял, прислонившись к опоре, и теперь торопится сюда, поднимая на уровень лица автомат.
Ему предстоит сделать ещё не менее тридцати шагов, прежде чем он сможет стрелять прицельно, не опасаясь задеть замершего передо мною оболтуса, а тому, кто стоит передо мною в ступоре, судорожно нащупывая запасной рожок, ещё нужно не менее двух, если не трёх секунд. Достать, перезарядить, передёрнуть затвор, нажать на спуск…
Вот оно, блаженство неторопливости царствования…
Времени — хоть вальс танцуй…
Ради этих секунд, этих миллиграммов дозировано отведённого раствора жизни, меня мучили столько лет назад садюги-инструкторы…
Ради этих неторопливых и размеренных секунд, — сейчас, именно сейчас, будущих стоить кое-кому оторванных яиц…
…Скрытый в держаке кнута однозарядный «коршун» клюёт бегущего точно в бок, словно углядев там аппетитный кусок молодой печени. Калибр там славный, после него кишки собирать так же бесполезно, как после катка выравнивать червя.
Успеваю заметить, как мальчонку будто ветром относит в сторону, словно ведро, скользящее по мокрому полу. Он куда-то шандарахается там с грохотом пустого чана, а мой визави, лишь только доставший и прилаживающий задрожавшей рукою магазин, так и застыл, потому как теперь держак смотрит аккурат в его грудь.
— Даже не думай. — Фраза придурковатая, но короткая и ёмкая. И почему-то действенная. Именно тогда, когда у вас что-нибудь «повесомее» палки с надетой на неё спринцовкой.
В данном случае я блефую, но ему-то откуда знать?! Для него эта «штука» изрыгает огонь и пламя, кроша всё вокруг. И в его глазах она пострашнее танка, поскольку смотрит на него так близко и так жадно…
— Бросай свою репку, дурак. Чего вцепился, как в штаны без резинки? Или мне обязательно нужно тебе об этом сказать?
Оружие со стуком полетело на пол.
— Сколько вас там, мой друг? — он молчит, старательно играя в 'не предателя'.
— Хорошо, — вздыхаю я. — Нож есть?
Он мрачно кивает, разглядывая свои ботинки.
— Сам пырнёшься, или помочь? — я понимаю, что это жестоко по отношению к почти пленному, но не могу сдержаться, чтобы не наподдать ему морально.
Он всё ещё бычится горделиво, но по его сопатке я уже вижу, что ещё немного, и он…
Нет, не разревётся. Молодой, но гордый. Может, из него вышел бы толк, попади он в другие руки. Он не виноват, что пошёл не там, где его стезя. И таких не стоит словесно унижать.
Только убить. Или…отпустить.
Глупо, скажет кто-то.
Может быть. Но если больше нет злости, а он стоит перед тобою, словно никогда и не было никогда ничего такого, чего ты не видел в этой жизни…
— Иди домой, солдат… Иди, не заставляй гнать тебя отсюда пинками.
Наверное, на моём лице написано, что я либо законченный шизик, либо что я дьявольски устал…
Потому как он смотрит на меня с непониманием. Только что он готовился к худшему, — и на тебе!
— Иди! Мне ни к чему твоя жизнь… Привет Вилле. Скажи, пусть старается лучше. И не посылает больше салаг. Топай, у меня мало времени… И не попадайся мне больше, понял?
Он озадаченно и ещё не веря своим глазам, кивает медленно головою и отступает. Всё дальше, но не поворачиваясь ко мне спиной. Словно не верит до конца.
И не делая попыток поднять с полу оружия. Я вижу его прекрасно, хотя и занят сборами и копошениями в бауле.
Этот не станет. Просто не станет. Не того сорта. Для таких, как он, война — вообще не его дело. Он на ней — случайный человек.
Он не живёт ею. Он выполнит приказ, но сделает это без души. А потому он и ему подобные умирают первыми. Он оказался здесь, выжил до этого, — ну, подфартило. А потому пошёл искать меня. И пытался пристрелить. Да не вышло.
В этот раз ему повезло. Сильно. Но другого раза может и не быть.
Он прошёл мимо лежавших, лишь торопливо глянув на то, что уже остывало, коченело и приобретало землисто — зелёный оттенок.
Глина есть и в глину возвратишься…
Он почти скрылся в тени «диспетчерской», когда оттуда донеслось:
— Дверь вниз там, откуда ты пришёл. Сюда лучше не ходи…
И пропал в переплетении конструкций.
…Спасибо, солдат. Но мне твой совет не поможет. Потому как мне, похоже, нужно именно туда, куда ты идти не советуешь.
Такова наша судьба. Мы всегда лезем, лезем туда, откуда нас так настоятельно гонят.
А судьба солдата — это всегда переться туда, куда не просто не надо.
Туда, где ты обязан победить.
Или просто остаться в горячей пыли под чужим забором.
Чтобы в твои широко распахнутые от боли глаза успели отложить личинки ненасытные мухи.
Это своего рода необходимый ритуал.
Нет червей — ты вроде не труп. А так, — 'потеря в живой силе'.
Та, что учитывают в одном строю с техникой.
А раз не труп — то тебя нельзя, некому в земле сожрать. Так и лежишь чуркой.
Некому тебя сожрать — значит, ты не годишься в удобрения.
Нет удобрений — кто-то недоест хлеба.
А не доест — значит, к следующей войне некого будет поставить в новый строй…
Да ещё просто потому, солдат, что тебе ещё несколько жарких дней в этом мертвом, выжженном дотла посёлке, будет некому выкопать яму…
Глава XIV
Я уже совсем было собрался идти, когда внезапно продравший глаза мой второй «я» сипло каркнул:
— Ты куда это собрался? Подумай…
Я остановился. Так, а что мы, действительно, имеем в активе?
