спасала. Но давала возможность ощутить себя живой и, может быть, даже немножечко любимой.
Сергей пожелал Анатолию Петровичу спокойной ночи и покорно пошёл за Татьяной. Он и сам не знал, испытывал ли к ней какие-либо чувства, кроме, пожалуй, благодарности. И рубашки постирает, и еды домашней, пусть и скромной, принесёт. Всё вкуснее казённой. И за ночные ласки тоже был благодарен. Именно по ночам ему всегда было невыносимо плохо. Диагноз — алкогольная депрессия. Она и в периоды запоя была тяжела, а уж после — вовсе невыносима. Одиночество — дело тяжёлое. Он уже семь лет один. Где-то в Италии бывшая жена (вышла за итальянца) и единственный сын. Он сам дал разрешение на выезд. Что он мог противопоставить той, сытой, жизни? Пил он и раньше (жена всегда ему это в упрёк ставила), но не так, как сейчас.
Медсестрички его обожали, всего сорок лет, видный, добрый, а что пьёт, так, кто в России не пьёт. Он и крутил сразу с двумя-тремя. Им утешение, и ему отрада.
Светлана проводила взглядом Сергея и Татьяну, вздохнула, когда за ними закрылась дверь ординаторской, поудобнее устроилась на стуле. Она работала здесь первый месяц, до этого год мучилась безработицей, Женька — сын старший — кормил, он и сюда её устроил через какую-то свою знакомую. Надо посидеть хоть несколько часов, а то вдруг кто нагрянет с проверкой, тогда — прощай, работа. А работа её пока устраивала: и зарплата повыше, чем в других местах, и от больных еды много остаётся, она даже детям иногда приносит, и ответственности с этими психами не много. Всё равно — ненормальные.
После двух часов ночи она забиралась в бельевую и проваливалась до пяти утра. Тут уж хоть Дима вой, хоть кто другой закричись, бесполезно. Спала мертвецки беспробудно. А до двух томилась на стуле в коридоре, клевала носом, заглядывала в палаты, если слышала шум, не столько для помощи, сколько из любопытства.
Она сидела, рассматривая рекламный журнал, оставленный на столе Татьяной, когда услышала лёгкий шорох и движение воздуха возле лица, будто взмах крыльев, словно огромная птица пролетела мимо, обдав её дыханием полёта. Санитарка вздрогнула, огляделась: осень, холодно, окна закрыты и засечены, какая птица. Да и увидела бы, ведь не спала. Тревожно сделалось на душе, беспокойно. Ей показалось, что движение воздуха было направлено прямо за её спину, в открытую дверь Диминой палаты. Заглянула. Никого.
И мальчик спит, всхрапывая и крепче сжимая и так сжатые навеки пальцы, словно он что-то хочет удержать в них неудержимое, а оно всё равно ускользает.
Вспомнила своего Женьку. Слава Богу, подумала, здоровый. Маленький, а уже кормилец. Её не смущало, что он бросил школу и побирается, ей и в голову не приходило, что он пропадает, каждый по- своему в этой жизни выкарабкивается. Она днём и Татьяне похвалилась:
— Женька у меня не пропадёт — сам наестся и другого накормит. Вот Игорёха — младший, он не такой, а Женька — парень, что надо.
Любила Светлана Женьку. Он ей и на бутылочку приносил. Правда, с этим она завязала. Участковый пригрозил детей отобрать, струхнула, куда она без них, они её защита. При них она человек — мать. Вот и пошла сюда.
И снова её ветром опахнуло. И шорох прямо возле лица. Струхнула по-настоящему, так что коленки ослабли.
Стучится, скребётся в дверь ординаторской. И тех потревожить — опасно, попадёт. И ужасы одолевают.
— Чего тебе? — в приоткрывшуюся дверь показалась взлохмаченная Татьянина голова.
— Там… — залепетала санитарка, и не знает, что там… — там… летает кто-то, что-то, словно дух или. приведение.
— Ты видела? — спросила медсестра, прикрывая зевок ладошкой, её трудно было удивить.
— Не, я слышала, и ветер прямо в лицо. Оно к мальчику, а потом от него.
— Сквозняк, наверное, форточки закрой, некому тут летать. Иди уже спи и мне не мешай, — строго проговорила Татьяна, плотно закрывая дверь.
— Чего она? — прошептал Сергей, принимая её в объятия.
— А, — махнула рукой Татьяна, — мерещится всякое.
А Светлана, боясь оторваться от спасительной двери, боясь сдвинуться с места, опустилась на пол, спиной к косяку, да так и просидела до утра, то задрёмывая, то всматриваясь в концы слабо освещённого коридора, слушая вздохи, шепотки, смех и стоны за дверями, которые были единственной чёткой реальностью жизни и вырывали её из нереальности происходящего.
Потому что разуверить её было нельзя: что-то невидимое, достаточно большое, пролетело возле неё дважды, опахнув движением воздуха и какой-то могучей силой. Как в грозу, подумала она, когда ударит рядом. И вдруг поняла, что даже запах озона был, как после кварцевания.
Татьяна в пять утра с трудом отворила дверь ординаторской, отодвинув спящую на полу у дверей санитарку.
— Вот дура заполошная, — оглянулась, поманила за собой Сергея, — посмотри, она тут всю ночь свидетелем просидела.
Начинался новый день жизни 9-го отделения психиатрической больницы. Дежурные сёстры и санитарки заперекликались, забегали по коридору, не боясь разбудить больных, их через час всё равно вырывать из химического сна, давать лекарства, ставить уколы.
Татьяна вошла в третью палату, включила свет. Подошла к одному больному, ко второму, тряся за плечи.
— Пора просыпаться, подъём, ваш укольчик. Димина кровать была последней, у самой двери, она всегда начинала не с него, давая ему лишние секунды забытья.
— Дима, — положила руку на странно холодное плечо, повернула к себе его лицо с блаженной улыбкой и облегчённо-горько вздохнула, — отмучился.
И только тогда вспомнила санитаркин рассказ.
10. Больница
Глупость человека разрушит его жизнь, но он во всём обвинит Бога.
Как будто что-то произошло, Наталья Николаевна и сама не поняла, что случилось: то ли лекарства подействовали, то ли погода устоялась, то ли Господь внял её молитве. Но вдруг, словно глыбища с души и тела свалилась — отпустило.
Только что вокруг всё серое и неприглядное озарилось, засветилось, стало разноцветным и ярким. И воздух из тяжёлого сделался лёгким, игристым… как шампанское пьянил при каждом вдохе. И грудь дышала свободно, и шаг пружинил. Вчера ноги таскала, как старуха, а тут, словно лет двадцать сбросила: шла упругой походкой и сама себе нравилась. Будто со стороны на себя смотрела — вот идёт пожилая, но какая моложавая, лёгкая, спортивная женщина. И рассмеялась своей глупой внутренней хвастливости:
— Ах ты, дурочка старая, — конечно же, себя старой никак не считая.
А и то, подумалось, какая же старая, когда такой воз везу, двум молодым не потянуть. И, уже грустно вздохнув, — что бы я без Тебя, Господи, делала. И уже со слезой на глазах и содроганием гортани, — прости, сохрани и помилуй, Господи. И пошёл перечень дорогих сердцу людей: и тех, кто ближе, и тех, кто подальше.
Когда немощь и отчаяние одолевали, тогда молилась за узкий круг, о тех, кто под самым крылом. А когда отпускало, когда Бог силы давал, то собирала вокруг себя в молитве всех: и ближних, и дальних. Физически ощущала их присутствие, наполнялась благодарностью к ним, за то, что были в её жизни. Каждый след в душе оставил — верёвочку-ниточку протянул, чтобы жизнь крепче была. И удивительное дело: всякий раз после такой искренней молитвы кто-нибудь из поминаемых да выныривал из глубины жизни. Кто-нибудь, лет сорок назад потерявшийся, вдруг объявлялся, словно услышав, как она его имя Богу
