бросил ему на колени. Пока тот натягивал одежду на голое тело, водитель достал бутылку водки, открыл зубами, по-шахтерски, крышку и дружески протянул соседу:
— Хлебни!
Парень жадно взял стекляшку. Посмотрел на свет прозрачную жидкость, словно вспоминая, что она из себя представляет, и только тогда приложился губами. Но не стал много пить. Ограничился двумя глотками и вернул обратно бутылку хозяину. Тот вновь закрыл крышкой горлышко, отправил бутылку в бардачок на панели.
Проехали молча ещё минут десять, каждый думая о своём.
Иван Викторович сказал:
— У меня такое ощущение, будто ты выбрался из-под креста и рванул из Сибири в Москву.
Левый глаз Марафонца прищурился, почти закрылся, правый голубоватый широко распахнулся.
— Я Незнайка! Не знаю, как меня зовут. Не знаю, кто я. Не знаю, из какого склепа выбрался. И мне сейчас очень страшно, — простучал зубами парень.
Ивану Викторовичу приходилось видеть по телевизору таких в передаче «Жди меня!». Но тут кто-то не только лишил памяти этого человека, но и решил убить его, оставив голым на снегу за много километров от жилья. Брызгалов посчитал нужным прежде всего ободрить несчастного.
— Сегодня ночью переночуешь у меня на даче, — сказал он. — Завтра отвезу тебя в город и сдам врачам. Говорят, они научились штопать память. Может, тебе повезёт.
Но прежде повезло самому Ивану Викторовичу. Утром Пашка Кривой пробил бульдозером дорогу от деревни до шоссе, чтобы открыть путь хлебовозке. УАЗик буксанул только в берёзовой роще, где свежий снег прикрыл лишь десять метров пути. Пришлось обоим выбраться из машины и сильно, до пота, лопатой расчистить колею. Затем под умиротворённый гул мотора оба погрузились в молчание до самой дачи. В это время мысли Брызгалова забрались к орбитам судеб. Как математически точно они выстраиваются! Если бы на полчаса Иван Викторович задержался в городе у какого-нибудь семафора, то наткнулся на мёртвого снеговика за Дунькиным Пупом. Если бы чуть-чуть поторопился, то до самой дачи никого бы не встретил. И парень бы тоже погиб. Он подъехал именно в момент, когда Незнайка только-только вылупился из небытия и не успел даже обморозиться. Судьба заставила пересечься орбиты двух жизней, чтобы одна не дала погаснуть другой.
Иван Викторович, управляя машиной, искоса осторожно изучал неожиданного пассажира. Тот выглядел лет на восемнадцать. Бледное лицо с узкими зелёными глазами, тонкая высокая шея с большим кадыком, который ходил вверх-вниз, как затвор винтовки, грудная клетка, облицованная плоскими, едва заметными мышцами и ручки-плети — тонкие-тонкие. Такого пальцем можно перешибить. Парень, вероятно, учился в школе или в колледже. Что с ним случилось? Как он умудрился попасть в переплёт?
Подъехав к даче, Брызгалов увидел, что она наполовину занесена снегом. Окна торчали из белой пелены, как загадочные глаза восточной красавицы из хиджаба. Пришлось обоим по очереди снова серьёзно размяться деревянной лопатой. Иван Викторович с умением старого навалоотбойщика прорыл глубокую дорожку от калитки до крыльца. После этого Марафонец взял у него лопату и стал перебрасывать охапки снега за оградку. Махал он быстро и неутомимо. Было видно: несмотря на хрупкое телосложение, у него серьёзные силы. «Он старше, чем выглядит», — подумал Брызгалов, открывая ворота и въезжая в расчищенный двор.
Дом, который не отапливался три месяца, походил на ледник. Пар вился от дыхания, окутывая рот дымком. Пол под ногами скрипел. Когда зашли на кухню, там наткнулись возле печи на ведро с замёрзшей водой. Стекло на окне закрылось наледью. Брызгалов принёс берёзовые поленья из сенец. Каждое окутал газетами, сложил в печи и поджёг. Огонь уверенно ожил, багровыми языками зализывая дерево. Когда он разгорелся и загудел, Иван Викторович увёл гостя в большую комнату, там из шифоньера достал свою старую тёплую рубашку, меховую куртку и валенки Елизаветы Петровны, заставил его обрядиться в новую одежду. Сам остался в эстонском свитере.
— Жрать хочется, как из пушки! — сказал парень, позёвывая и оглядывая себя. У него был вид ребёнка, который знакомится с миром.
— Мне тоже! — ответил Иван Викторович, — питание сейчас организуем. У меня в сенцах погребок, где мы оставляем на зиму картошку, морковь, капусту, свёклу. Я займусь овощами, а ты сходи в магазин, купи хлеб, колбасу и бутылку водки. Свою я вёз для бульдозериста. Коль мы её распечатали, надо цельную достать. Пашка — личность амбициозная, гордая. Не любит, когда его угощают остатками.
Брызгалов достал из кармана брюк кошелёк, вытащил пятисотрублёвую бумажку, вложил в руку парня и согнул его длинные холодные пальцы.
— Шуруй! Не хочу, чтобы ты умер от голода у меня в доме, — пошутил он.
Когда через полчаса довольный парень вернулся с пузатым пакетом, в кухне было тепло, печь вовсю горела, в большой алюминиевой кастрюле варилась картошка, капуста. Крышка от пара то одним то другим боком приподнималась и дребезжала.
— Ты куда пропал? — спросил Иван Викторович, принимая пакет с продуктами. — Я уж стал беспокоиться. Не забрала ли тебя к себе в гости метель.
— Магазин оказался запертым на амбарный замок, — совершенно серьёзно объяснил тот. — Какая-то ещё тётка подошла, закричала на бессовестную Настьку, которой никогда не бывает на работе. Потом попросила меня подождать и убежала за магазин. Только через полчаса она появилась с продавцом.
Иван Викторович понимающе кивнул.
— У нас такой порядок. Если нет покупателей, Настя у себя в хозяйстве. У неё четверо детей. За всеми пригляд нужен. Поэтому мы сперва ходим к ней домой, а потом в магазин. Надо было тебе сказать об этом. Моё упущение.
— Чепуха! — слабо махнул рукой парень, усаживаясь возле стола и охватывая голову. — Сейчас для меня время остановилось.
Иван Викторович нарезал колбасу, отправил в кастрюлю. Плотно прикрыл крышкой и тоже уселся.
— Пусть потомится. Через пять минут будем есть украинский борщ, — пообещал.
Парень отнял ладони от лица. Слёзы переполняли его красные глаза и стекали через уголки на скулы. Он выглядел неприкаянным, каким-то убогим. Ивану Викторовичу стало жалко его. Он налил в стакан водки — мужское утешение, и подвинул ему:
— Выпей, полегчает!
Гость опрокинул в себя весь стакан и, поморщившись, потянулся к хлебу.
Иван Викторович стал рассказывать:
— В детстве с родителями я жил в доме на окраине города, почти таком, в каком мы сейчас. Нашу улицу, которая почему-то называлась Одесской, заселяли семьи фронтовиков. Я помню, как после войны они, бравые, уверенные, радостные, в новенькой зелёной форме, с кожаными немецкими чемоданами, возвращались домой. Но потом оказывалось, что у каждого из них психика была повреждена. Сосед Степан Денисович прошёл через плен… Фашисты пять раз его выводили на расстрел. Убивали каждого десятого, восьмого и даже третьего. Он оказывался девятым, седьмым, четвёртым. Но пуля всё-таки достала его уже после войны. Он зарядил своё охотничье ружьё и выстрелил себе в рот. Второй фронтовик, что жил напротив нашего дома, Тимофей Петрович, капитан-артиллерист, в стайке повесил жену, добрейшую, безответную женщину, которая верно ждала его всю войну. Третий, бывший комбат, каждую ночь во сне поднимал своих солдат в атаку на какую-то высотку. После этого утрами у него голова крошилась от боли. Он кричал и бил кулаком в стенку. В конце концов переселился в психушку. Память, как сказал умный человек, это топливо, которым заправляется наша жизнь. В твоей ауре много чёрных и красных всполохов.
— Что это значит? — встревоженно закрыл левый глаз парень.
— Вероятно, ты был на войне. На чеченской или даже афганской. Там мог тоже подорвать свою психику. Может, лучше оставить в покое свою старую память и жить с чистого листа?
Парень не ответил. Иван Викторович разлил по тарелкам борщ и достал ложки.
Не успели мужчины опростать полкастрюли, как на кухню ввалился бульдозерист Пашка Кривой, ростом под потолок, краснорожий, в фуфайке, расстёгнутой до просторного пуза, пропахший соляркой, и заорал, как глухим:
