Дибук с Мазлтов-IV

отец затянул окна изнутри мелкой сеткой. Происшествие потрясло мать, несколько дней она бродила вокруг дома, всем телом содрогаясь от боли, а потом уехала к тете, на сей раз — на три недели. У Саймона башка была крепкая, когда он бился о батареи, то зарабатывал лишь шишки и слабую головную боль. А маму головная боль укладывала в постель на несколько дней.

Я смотрю в бинокль из окна башни, разглядываю лес. С такого расстояния озера выглядят лужицами. Я вижу пару, приплывшую на островок в лодке. Затем отвожу бинокль, чтобы не вторгаться в их частное пространство. Я завидую юноше и девушке, которые могут свободно, не боясь последствий, выражать свои чувства друг к другу. И это изъявление чувств не приводит к разрушению личности — как была разрушена моя. Не думаю, что кто-нибудь рискнет забраться в мои горы сегодня. Небо затянуто, перисто-кучевые облака гоняются друг за другом, на западе собирается дождь. Надеюсь, никто не придет. Вчера внизу устроило пикник какое-то семейство, и они вымотали меня. У одного мальчика разболелась голова, а другой маялся желудком. Я весь день глотала аспирин и пыталась унять тяжесть в животе. Очень надеюсь, что сегодня никто не появится.

Родители не посылали нас в школу до тех пор, пока мы не вошли в возраст, когда закон уже не позволял оставаться дома. Тогда нас записали в среднюю школу в маленьком городке. Желтый автобус забирал нас из дома. Я очень боялась и была рада, что мы с Саймоном близнецы и будем учиться в одном классе. Небольшое кирпичное здание школы выстроили совсем недавно. В первом классе нас было всего пятнадцать учеников. Старшеклассники ходили в эту же школу, я их боялась, поэтому облегченно вздохнула, узнав, что их классы занимают второй этаж, а мы учились на первом. Так что мы почти не видели их, разве что когда они проводили уроки физкультуры на улице. Сидя за партой, я видела их из окна и вздрагивала всякий раз, когда в кого-нибудь попадал мяч или кто-нибудь ушибался.

К счастью, я проучилась в школе всего три месяца, после чего отец наконец-то получил разрешение учить меня дома. Но и этих трех месяцев оказалось слишком много. Три месяца постоянной боли, бури эмоций… У меня трясутся руки и выступает испарина, когда вспоминаю об этом.

Первый день я проскучала. Дома мы с братом учились читать и считать с самого раннего возраста. На уроке я прикинулась дурочкой и делала все, что велел учитель. Саймон вел себя агрессивно, показывая, что все знает. Другие дети хихикали, перешептывались, показывали на нас пальцами. Кое-что я чувствовала, но меня это не слишком отвлекало. Тогда, в тот первый день в школе, я была не такой, как сейчас.

Перемена. Дети вопят, носятся, лазают по канату, качаются на качелях, подтягиваются на турниках, играют в баскетбол. Я пошла с двумя девочками на покрытый асфальтом участок двора, мы взяли мелок, и они научили меня играть в «классики». Я очень старалась не обращать внимания на синяки и шишки других школьников.

Гром грянул на перемене в конце второй недели.

Я хочу спокойствия, я хочу держаться подальше от легко передающейся боли. Не удивительно ли, думаю я отстраненно, что в нашей жизни ненависть, боль и страдания так легко распространяются и так часто ощущаются? Любовь и удовольствие редки, они — лишь тонкая накидка, неспособная защитить меня от жестоких ударов. А под сильной любовью всегда прячутся страх, ревность и ненависть.

Я опять играла в «классики», а Саймон и еще несколько ребят пришли посмотреть, как мы это делаем. Неожиданно подошли пятеро мальчиков постарше, класса из третьего или четвертого. Они начали дразнить нас.

— Грииин-баумы, — сказали они нам.

Мы обернулись, я при этом пыталась удержать равновесие, стоя на одной ноге, а Саймон сжал кулаки.

— Эстер Грииин-баум. Саймон Грииин-баум, — повторяли они снова и снова, коверкая нашу фамилию.

— Мой отец говорит, что они жиды.

— Он говорит, что вы жиденята, — сказал один мальчик. — Эй, это жиденята!

Кто-то захихикал. Затем они начали громко повторять:

— Жиденята, жиденята!

Один мальчик толкнул меня.

— Не трогай мою сестру! — закричал Саймон и ударил его. От удара тот сел на землю, и я немедленно почувствовала боль пониже поясницы. Другой мальчик бросился на Саймона и пнул его, брат стукнул его в ответ и тут же получил сильный удар по носу. Меня охватил адская боль, и я завопила, зажимая руками нос, из которого хлынула кровь. Нос Саймона тоже кровоточил. Один мальчишка схватил его сзади, а другой начал избивать.

— Прекратите! Прекратите! — кричала я.

От невыносимой боли я не могла стоять на ногах и упала. Тут прибежали учителя, и драка прекратилась, а я потеряла сознание. Меня отнесли в медицинский кабинет, где я и оставалась до конца учебного дня.

Саймон был очень доволен собой. Всю дорогу домой он бахвалился.

— Не говори маме, — попросила я его, когда мы вышли из школьного автобуса. — Пожалуйста, не рассказывай ей, а то она расстроится и опять уедет. Пожалуйста, не надо ее расстраивать.

Однажды, когда мне было четырнадцать, мама опять отсутствовала, и папа выпивал в кухне с мистером Арнстидом. Я сидела в своей комнате с книжками и тетрадками, но слышала, как они разговаривали. Отец тихо говорил, а мистер Арнстид оглушительно ревел.

— Никому, никому я не пожелаю пережить то, что пережила Анна. Мы все звери, что ни говори, все — американцы, немцы, какая разница.

Стук стаканов и рев:

— Черт тебя подери, Сэм! Вы, евреи, думаете, будто вам принадлежит монополия на страдания! А как насчет парня в Гарлеме или мексиканца, помирающего от голода? Ты думаешь, им легко?

— Анне пришлось еще хуже.

— Нет, не хуже, чем мальчишке на улицах Калькутты. Анна еще могла надеяться на спасение. А кто придет и освободит паренька в Калькутте?

— Никто, — тихий ответ, — никто и никогда не освободит Анну от этого страдания.

Затаившись, я продолжала вслушиваться, но мистер Арнстид скоро ушел. Я сошла вниз и увидела, что отец сидит, глядя на пустой стакан. Я почувствовала, что его печаль мягко обволакивает меня, но затем к печали добавилась любовь, и мне стало гораздо легче.

Я начала пропускать школу не менее двух раз в неделю. Я страдала, не имея возможности поговорить с мамой и не подбирая слов для разговора с папой. В те дни мама часто отсутствовала, и я грустила еще больше (это я, из-за меня она уезжала). От депрессии меня спасало только чувство уюта, которое я испытывала, оставаясь дома.

Они кое-что заподозрили, но окончательно поняли, что случилось, только после Дня благодарения. Наступил декабрь, пошел снег. Отец принес дрова для камина, мама начистила ханукальный подсвечник, а мы с Саймоном подсчитывали сбережения и обсуждали, что купим на них, когда папа повезет нас в город.

Я уже неделю не ходила в школу, потому что при одной мысли о необходимости идти туда меня начинало тошнить. Отец читал, Саймон пошел во двор и забрался на дерево. Я сидела на кухне, резала и украшала торт, пока мама раскатывала тесто, что-то напевая себе под нос. Ее фартук запачкала белая мука. Время от времени она оглядывалась и улыбалась, видя, как я таскаю кусочки теста.

И тут я свалилась со стула на пол, сжимая ногу. Из носа пошла кровь.

— Мамочка, мне больно!

Мать подхватила меня на руки, прижала к себе, посадила на кресло и вытерла нос. Тут мы услышали крик Саймона. Затем он постучался в заднюю дверь.

— Я свалился с дерева, — сообщил он, входя в дом.

Мама взяла его на руки и обернулась ко мне. Я поняла: она знает, что мы с ней одинаковые, и почувствовала ее боль и страх за меня. Мама знала, что чужая боль всегда будет для меня буквально как