такую спасительную ярость испытал Пушков, такую объясняющую и побуждающую ненависть, неодолимое желание оторвать эту голову от тела, кинуть ее на дно эмалированного таза, пустить по Волге и Дону. Чтобы люди выходили к берегам, смотрели на эту мертвую, лысую, неопасную голову, убеждаясь, что настал конец их мучениям, пришло избавление от унижений и страхов и они, а вместе с ними он, Пушков, отомщены.
Нет, он не пустит себе пулю в висок. Не пойдет в безумную атаку на пулеметы чеченцев. Он доведет до конца разведоперацию и подымет за бороду оторванную башку Басаева.
Начальник разведки закрыл глаза сыну. Сунул в карман на груди носовой платок, потемневший от сыновьей крови. Услышал снаружи громкий нарастающий стук пулемета, рокот подлетевшего «бэтээра». Вместе с бойцами спецназа нес к люку тело сына, поддерживая его светловолосую голову.
В штабе полка к нему подошел Сапега.
– Товарищ полковник, прошу извинить, что обращаюсь в такую минуту… Поступила информация от источника… Литкин был у художника… Чеченцы выходят на связь… Сегодня возможен контакт… Прикажете мне выходить на связь?
– Моя работа, – сказал полковник. – Валеру отвезу и вернусь…
Сидел в глубине «бэтээра», ослепляемый низким солнцем, бьющим в бойницы. Держал руку сына, которая стала холодной, утрачивала гибкость и мягкость.
Генерал-лейтенант на командном пункте, развернутом на верхней площадке изглоданного снарядами многоэтажного дома, вел управление боем.
Начавшийся утром на отдельных участках, бой разгорался, захватывал своими вспышками, рокотами, косматыми дымами все новые и новые районы. Из отдельных лоскутьев, огненных мазков и линий сливался в общую картину штурма, которая была явлена глазам генерала медленными клубами копоти, тусклыми отдаленными мерцаниями, мутными молниями реактивных снарядов. Дополнялась звуками разрывов на центральных площадях и окраинах, рокотами артиллерии, наносившей огневой удар перед атакой штурмовых групп, чавканьем танковых пушек, долбящих фасады с засевшими снайперами. Эти зрительные и звуковые образы лишь обогащали представление о бое, который, ежеминутно меняя контур, открывался генералу в потоках боевой информации. В докладах командиров полков, в охрипших, дышащих в рации и телефоны голосах штабистов, в карте начальника штаба, на которую тот цветными фломастерами наносил неровную кромку, где сталкивались атакующие армейские части и оборонявшие город чеченцы.
Информация шла непрерывным тревожным валом. В районе универсама чеченцы контратаковали, и начальник артиллерии, задыхаясь от кашля, называл по рации цели, которые утром были в тылу наступавших. Один из домов переходил из рук в руки, и генерал приказал оставить его, отойти на исходный рубеж, направил на дом плазменный удар танкового огнемета. Над окраиной был подбит вертолет разведки, и пока пилоты выводили горящую машину из зоны обстрела, начальник авиации связывался с командирами полков, требуя выдвижения в предполагаемый район приземления.
В туннеле у центральной площади были сожжены два танка, оглушенный экипаж отстреливался, пока к нему пробивалась бронегруппа спецназа. Звонил из Моздока командующий, требуя доложить обстановку, и генерал докладывал, заглядывая в исчерченную фломастером карту, одновременно слушая позывные «Фиалки», у которой кончались боеприпасы, делал ужасные глаза заму по вооружению, грозно кивая на рацию, торопя колонну «Уралов», подвозивших на передовую снаряды. В Старопромысловском районе вышла группа боевиков с белыми флагами, и генерал приказал не стрелять, принять капитуляцию.
Казалось, в город упала с неба огромная шаровая молния. Ртутный шар мерцал сквозь копоть, вспыхивал слепящей поверхностью, окутывался черной гарью испепеленного вещества. Генерал, управляя боем, держал этот огненный шар в каменной оболочке города, не давая ему истечь жидкими ручьями огня, уйти в глубину, израсходовав разрушительную силу, улетучиться, растеряв в пустынных окрестностях свое электричество.
Он радовался, когда после его приказов удавалось добиться успеха. Огорчался, когда его команды тонули в безволии и усталости ослабевших частей. Пугался, когда мембрана передовой начинала выгибаться в обратную сторону под давлением бесстрашной чеченской атаки. Возбуждался и ликовал, благодарил командира полка, когда фронт выпрямлялся после удара по чеченскому флангу. Он перемещал в городе танки, поднимал авиацию, управлял огнем батарей. Видел, как его воля, командирская страсть, мгновенная прозорливость управляют огромной махиной штурма. И при этом знал тот предел, за которым его приказы не действовали, его воля была бессильна, его разум не мог охватить внеразумную, непостижимую сущность боя.
Ртутный шар штурма жил своим внутренним смыслом, питался глубинным раскаленным ядром, из которого черпал энергию. Эта внеразумная энергия штурма складывалась из ярости мотострелка, холодной зоркости снайпера, ненависти горевшего в танке танкиста, бесстрашия взводного, поднявшего в атаку солдат. Она складывалась из отваги молодого чеченца, кинувшего на корму «бэтээра» гранату, из криков «Аллах акбар!», с которыми отряд смертников появился в русском тылу. Генерал знал предел своим командирским возможностям. Управляя боем, одновременно уповал на таинственную, витавшую над полем боя силу, именуемую Удачей Войны. Просил у этой грозной, полыхавшей страстью и ненавистью силы, чтобы она помогла войскам. Верил, что Бог Войны услышит русского генерала. Пошлет победу войскам, ведущим праведный бой за свой русский город Грозный.
К вечеру, когда солнце село в дымные развалины и город остывал, как огромный, спекшийся кусок шлака, ему сообщили, что у Музея искусств погиб сын начальника разведки, лейтенант Пушков. Эта потеря, одна из сотни дневных потерь, уколола его ноющей болью, и он устыдился, что в этом больном чувстве вместе с состраданием к полковнику присутствовали досада и опасение, – теперь начальник разведки выбит из строя, горе парализовало его ум и волю, и операция «Волчья яма» поставлена под угрозу. Он тут же забыл об этом, потому что из Москвы звонил начальник Генерального штаба. Требовал доложить обстановку, потери, уровень снабжения войск. Генерал обстоятельно, поглядывая в исчерканную карту, докладывал начальнику Генштаба. А когда окончил доклад и положил телефонную трубку, ему сообщили, что полковник Пушков просит его принять.
– Товарищ генерал, разрешите…
Полковник, появившийся на командном пункте, среди капроновых мешков с песком, маскировочных сеток, проложенных вдоль, стен проводов, выглядел черным, словно кожа его, как железнодорожная шпала, была пропитана креозотом. Глаза под костяными надбровными дугами казались провалившимися и огромными.
– Разрешите доложить. Противник по агентурной линии вышел на связь. Люди Басаева готовы обсудить мои предложения. Утром в районе одноэтажной застройки намечен контакт. Прошу разрешить пойти на контакт самому.
Генерал встал из-за фанерного, с выдвижными ножками, походного стола. Подошел к полковнику. Стиснул его за плечи, прижимая к груди.
– Анатолий Васильевич, родной, знаю твое горе… Слов нет… Держись по-мужицки… Тебе еще к жене возвращаться… Для этого силы нужны непомерные… Поклонись от меня ей в ноги… Не уберегли мы твоего Валеру…
Он посмотрел в лицо полковника, страшась увидеть в нем бездонное горе. Лицо казалось каменным, непроницаемым, с грубыми жесткими линиями, нанесенными каменотесом. Только глаза, не успевшие окаменеть, сверкали из глубины черного, как булыжник, лица.
– Разрешите, товарищ командующий, осуществить контакт самому.
– Зачем?.. Оставайся с сыном… Тебе его везти до родного порога… Будет слез море… Здесь у тебя есть заместители. Они пойдут на контакт.
– Лучше меня никто не знает задачу. Все тонкости у меня. Только я сумею навязать Басаеву нужное нам решение. Легенда отработана. Я лично работал с агентурным источником.
– Анатолий Васильевич, риск велик. Они могут вам не поверить. Захватят, станут пытать. Они шашлыки из наших пленных готовят. Они до правды огнем и ножом доберутся. Вырежут ее вместе с печенью.
– Мне нужно идти на контакт. Кроме меня некому. Из меня они правду не вырежут.
Генерал смотрел на полковника, который казался каменным истуканом. У него нет жил, которые можно вытягивать. Нет внутренних органов, которые можно отбить. Нет крови, которую можно сливать в эмалированный таз. Есть только дрожащие черным кристаллическим блеском глаза, глядящие из глубины грубо отесанного камня.
