— Именно такое предположение высказала Роксана. И у меня возникло ощущение, что она этим ничуть не огорчена. Она все еще очень гневается на тебя за то, что ты изуродовал Бруно.
— Но я пытался защитить ее честь.
Продолжение той истории, какую Жюли наконец обрисовала мне в свойственной ей рассеянной манере, выглядело следующим образом: Роксана, увидев, как я набросился на Бруно с топором, внезапно сообразила, что она без памяти влюблена в своего мучителя. Ее новообре-тенная любовь каждым своим атомом оказалась такой же сильной, какой минуту назад была ненависть к нему. В охватившем ее в этот момент сострадании она так разозлилась, что была готова обрушить мой топор на меня. Однако Жюли и подоспевшие Динги смогли остановить ее. С тех пор она одержима стремлением отомстить более коварным способом.
— А Крохотуля? — спросил я. — Что она сделала с Крохотулей?
— О, мне нечего было бояться. Она просто читает ей из этой пропагандистской книги, которая так нравится всем Дингам. Она называется «Жизнь человека». Роксана убеждает Крохотулю, что быть любимицей очень гадко, но первое, что девочка спросила, снова увидев меня, было: «Где моя Сворка?» Ей никак не свыкнуться с мыслью, что Сворки больше не будет никогда.
— Жюли, не говори так. Конечно же, она получит ее снова. Все мы получим. Разве ты не слыхала о Холме Игле? Плуто и Кли уже, вероятно, вернулись на Лебединое озеро или на Титан, а еще через неделю- две…
Упоминание родного дома Святого Бернара отозвалось глубокими стенаниями, слетевшими с его губ:
— Gott! Welch Dunkel hier![10]
Жюли взволнованно прижала палец к губам:
— Тсс! Нам не дозволено вспоминать об этом. Это больное место Дингов.
— Что они намерены с нами сделать, Жюли? — прошептал я.
Она грустно покачала головой, избегая моего пристального взгляда.
— Я не могу говорить об этом, — сказала она. — Запрещено. Да я и не знаю толком.
Я ей почему-то не поверил. Оставшееся время визита Жюли пыталась оправдать передо мной ту поспешность, с которой позволила Дингам репатриировать себя. А поскольку, кроме соображений выгоды, она не находила смягчающих вину обстоятельств, убедить меня ей оказалось не по плечу.
Наконец я прервал ее:
— Жюли, пожалуйста, не надо больше об этом. Я прекрасно понимаю, что ты не должна связывать свою судьбу с моей. Только Небу известно, что они намерены со мной сделать, но для тебя нет никакого смысла разделять мою участь. Видимо, они держат меня заложником. Может быть, у них на уме что-нибудь похуже. И в том, и в другом случае тебе лучше быть от меня подальше. — Я уже почти оседлал своего любимого конька и не сомневался, что вот-вот доведу себя до слез, когда Жюли начала хихикать.
Хихикать! Она хихикала и фыркала, втягивая ноздрями воздух, как это обычно делают, чтобы удержаться от не вполне уместной шутки, а потом выбежала из камеры, держась за живот от смеха.
Истерика, подумал я. Каждому стало бы очень грустно, видя любимую девушку в подобном состоянии и не имея сил помочь. Но я не долго думал об этом, потому что размышлять о собственных обстоятельствах было еще грустнее.
Вскоре после ухода Жюли в камере появился охранник и спросил нас, что подать на наш последний обед.
Солнце садилось. Из окна камеры я мог видеть, что у подножия виселицы уже собралась большая толпа зрителей. В десять часов вошел охранник, чтобы унести еду, к которой мы не притронулись (он с волчьей жадностью несколько раз откусил от бифштекса, прежде чем вышел в коридор), а затем капеллан равнодушно уведомил нас, что мы можем исповедоваться ему, если желаем.
— Я исповедуюсь только своему Господину, благодарю вас, — проинформировал священника Святой Бернар. Теперь, когда время нашей казни приближалось, Святой Бернар смог собраться с силами: он знал роль, исполнения которой от него ждали.
Наша камера наполнилась охранниками. Мне приказали отойти от окна. Потом связали руки за спиной. Святой Бернар смирился с путами спокойно.
— Я виноват, Святой Бернар, в том, что ты оказался в этой ситуации. Мне не хотелось, чтобы все кончилось таким образом, — ни для одного из нас.
— Молчать! — рявкнул один из охранников. — Вам не позволено больше говорить.
Святой Бернар улыбнулся.
— О, тебе не за что извиняться, Bruderlein. Что до меня, то я сожалею только об одном — о том, что у меня всего одна жизнь, которую я могу отдать за Господство.
— Заткнись, ты! Почему ты разеваешь рот, когда я приказываю молчать?
Двоих заключенных конвоировало около дюжины Дингов. У парадного входа в здание суда нас встретил офицер, командовавший казнью. Он вежливо поклонился и улыбнулся тонкой — но не безрадостной — улыбкой.
— Лейтенант Моусли! — воскликнул я. — Какой сюрприз, сэр!
Послышался торжественный сигнал вечерней зори, двери распахнулись, и толпа разразилась одобрительными криками.
— Пора! — завопил Святой Бернар, перекрикивая вопли толпы. — Нет ничего роскошней смерти.
Несмотря на столь благородное заявление, пока мы отсчитывали последние тридцать шагов до виселицы, выглядел он не таким уж желающим помереть. Нас расставили по местам — каждого в середине четко очерченного прямоугольника, какими были отмечены все пять вакантных мест на дощатой платформе. Переступая с ноги на ногу, я почувствовал, что подо мной крышка люка. Но внешне я выглядел очень спокойным.
В последний раз к нам приблизился капеллан:
— Хотите вы сказать последнее слово?
— Да, — ответил Святой Бернар. — Я не знаю, что выбирают другие, но мне нужна свобода или смерть!
— А вы?
— Мне подошел бы компромисс. Дайте мне что-нибудь между первым и вторым. Как насчет приостановки казни? Как насчет суда? Мне отказывают в правах гражданина Соединенных Штатов!
— Будь прокляты Соединенные Штаты! — закричал Святой Бернар. — Надеюсь, мне больше никогда не придется слышать о Соединенных Штатах!
— Какие ужасные вещи вы говорите! — принялся распекать его капеллан. — Поделом вам, коль свершится то, что сейчас свершится.
Это, однако, не вдруг решило судьбу Святого Бернара, потому что собранный у подножия виселицы оркестр как раз в этот момент грянул национальный гимн. Мужчины в толпе поснимали головные уборы, женщины притихли. Святой Бернар громко запел своим восхитительным тенором. Это была последняя благоприятная возможность.
Лейтенант Моусли выступил вперед и предложил завязать нам глаза. Я отказался, но Святой Бернар с грациозной готовностью согласился. С черной повязкой на глазах он выглядел еще более статным и таким трогательно-жалким, как никогда. Наступила зловещая тишина, которую разорвал восторженный крик женщины Динго из первого ряда зрителей:
— Сперва лишите их потомства! Кастрируйте их, к чертовой матери!
Невольно поджав губы от демонстрации столь низменного вкуса, я посмотрел сверху вниз на жаждавшее крови создание, выплеснувшее эти эмоции, и вообразите мое удивление, когда я увидел, что это та же женщина, что осыпала меня цветами и поцелуями во время парада в Дулуте! Хотя, возможно, я и ошибался; может быть, она была просто похожа на ту. Охранник успокоил ее еще до того, как стихла барабанная дробь.
Моусли поднял руку.
Святой Бернар воспользовался случаем:
— Да, много лучше то, что предстоит, всего свершенного доселе; и много радостней покой грядущий, чем все, что было до сих пор.
