Боюсь, некоторое время я продолжал бессвязно говорить что-то в подобном духе. И пока я говорил, этот невозможный человек повалился на стол и хохотал во все горло, пока не закашлялся.
— Белый Клык, — умудрился он наконец заговорить, — вернее, Деннис, дорогой мой мальчик, прости меня. Возможно, я далековато зашел. Но видишь ли… — он отвел в сторону тонкие седые локоны, обнажив то, что
Глава одиннадцатая,
в которой я приобщаюсь к философии дингоизма
Следующая неделя пронеслась в таком темпе, что это можно было бы назвать кошмаром, не будь я так деятельно, так головокружительно счастлив. Прежде всего я еще раз женился на Жюли — но теперь по обряду Дингов. Папа растолковал мне, что в некоторых вопросах — особенно во всем, что касалось брака, — Динги могли проявлять не меньшую приверженность обрядам, чем мой брат Плуто. Жюли Дарлинг прониклась духом существовавшего положения вещей с атавистическим энтузиазмом, но теперь я подозреваю, что Папина настойчивость нашла благодатную почву в лице моей снова перешедшей в невесты жены и дала мощные всходы. И все же это был хорошо сработанный обряд, что наверняка подтвердил бы и Плуто. Свеча Гименея никогда не горела ярче, чем в тот день, когда наши руки соединились над светящейся вакуумной трубкой алтаря восстановленной электростанции.
Часом позже разразился наш первый семейный скандал, когда она сказала, что, навещая меня в тюрьме, уже знала о Папе и приготовленной им для меня проверке. Но скандал сразу же угас, как только Жюли заметила, что, раз я успешно выдержал проверку, у меня не должно быть причин для гнева. Мне невыносимо даже подумать, что могло бы произойти, согласись я сделать заявление, предложенное Папой.
Мгновение, которого я боялся больше всего, — когда мне пришлось сообщить Папе, что любимец, которого привели на эшафот вместе со мной, был его сыном, — пронеслось, отнюдь не выведя Папу из равновесия. Он знал об этом заранее от Жюли и тем не менее пошел на это, приказав совершить казнь, чтобы, как он заявил, дать мне отрезвляющий наглядный урок смертности человека и подобающей расплаты за бунтарство.
— Но он же твой сын! — запротестовал я. — Могут ли быть узы крепче, чем между отцом и сыном?
— Да, не сомневаюсь, что все это очень верно, хотя подобные узы иногда слабоваты, если сыновья исчисляются сотнями. Но не забывай, Деннис, он пошел на кровосмешение. Так что даже если не принимать во внимание его политические преступления, которые велики сами по себе…
— Папа, ты опять улыбаешься этой странной улыбкой. Подозреваю, что в рукаве у тебя припрятан туз.
— Давай посмотрим фильм, Деннис. Если я стану рассказывать тебе, ты скорее всего не поверишь.
На экране появились четверо (совершенство их обнаженных тел свидетельствовало о том, что это любимцы), которые несли какое-то ложе с покоящимся на нем телом Святого Бернара. Они поднимались по извилистой тропе к вершине Холма Иглы. Достигнув ее, эти четверо опустили ношу и уставились на разгоравшееся над мертвым телом золотое сияние: Господин Святого Бернара витал над холмом.
Пальцы Святого Бернара шелохнулись — и я не нашел ничего другого для сравнения с прелестью этого мгновения, кроме панно «Сотворение Адама» в Сикстинской капелле, — веки дрогнули (теперь это напомнило мне объективы фототелеграфа), и глаза открылись. Святой Бернар, чудодейственно воскресший, запел «Оду к радости», воскрешая Девятую симфонию Бетховена. Затем медленно все пять тел поднялись в воздух, продолжая воспевать свою радость. После такого счастливого конца я больше не мог дуться на Папу из-за фарса с совершением казни.
Мы с Жюли сразу приобрели известность у Дингов. На непрерывно следовавших друг за другом ленчах, обедах и танцевальных вечерах мы разыгрывали роли беженцев от «тирании Господ» и изображали «благодарность за вновь обретенную свободу». Это цитата из речи, написанной Папой специально для моих выступлений на подобных мероприятиях. Она неизменно вызывала аплодисменты. Динги не отличаются вкусом.
В то время как я изображал пламенного революционера, в моей душе разыгрывалась более серьезная драма. Будь это всего лишь соперничество между сыновней почтительностью и моей лояльностью к Господам, я не мог бы колебаться так долго, потому что почтению к родителям не остается места, если в течение семнадцати лет считаешь их умершими.
Но у меня неординарный отец. Он — Теннисон Уайт и автор «Собачьей жизни». Теперь я знал, что у этой книги есть продолжение.
Я прочитал «Жизнь человека» за один присест, не отрываясь от книги целых пятнадцать часов. Она оказалась для меня одним из самых оглушительных потрясений в жизни. В тот момент я действительно не мог припомнить ничего такого, что могло бы сравниться с полученным впечатлением.
Всякий, кто прочтет эту книгу, поймет, как трудно даже попытаться прокомментировать ее. В ней всего понемногу: сатиры, полемики, мелодрамы, фарса. После классической цельности «Собачьей жизни» продолжающая повествование «Жизнь человека» бьет по самолюбию, словно струя холодной воды из брандспойта. Она начинается той же легкой иронией, тем же приглушенным остроумием, но постепенно — трудно сказать, с какого именно места, — точка зрения смещается. Сцены из первой новеллы повторяются
Как я упомянул ранее, мой отец Теннисон Уайт принадлежал к первому поколению людей, воспитанных за пределами планеты Земля. Он получил образцовое воспитание на Церере; затем, когда у него обнаружилась лейкемия, Папа был отослан в какую-то второразрядную больницу на Земле, а Господа тем временем спорили между собой о «спортивности» вмешательства в его судьбу. Тогда-то он и утратил веру в Господство, а затем набросал план создания обоих своих великих романов. Тогда же Папа завязал контакты с вождями Дингов и с их помощью разработал программу революции. «Собачья жизнь» должна была стать увертюрой выполнения этой программы.
Многих писателей обвиняли в растлении молодежи и принижении норм морали их времени. Возможно, ни один из них не был столь осмотрительным на этом поприще, как Папа. Его новелла была бомбой замедленного действия, замаскированной под пасхальное яйцо, подложенное в самую середину лукошка Господ. Это был Троянский конь; это была медленно действующая кислота, разъедавшая разумы любимцев, — сперва просто в виде легкой эстетической щекотки, затем проникающей все глубже и глубже не хуже добротного абразива, который оставлял зудящий шрам вины. Потому что люди, как показали последние исследования, созданы не для того, чтобы стать домашними животными.
Те, кто выдерживал кислотную пробу этой новеллой, ухитрялись сбежать на Землю и присоединиться к Дингам (разыгрывая, подобно Папе, спектакли безжалостной гибели в лапах последних). Непробиваемые (как ни грустно сознавать, их было подавляющее большинство) оставались с Господами и проводили в жизнь все то, что было пищей для чудовищно едкой сатиры «Собачьей жизни». Они превращались в собак.
Только через десять лет после выхода в свет «Собачьей жизни» Папа устроил собственный побег на Землю. Он ухитрился не дать Господину Ганимеда проникнуть в свои помыслы, осмотрительно перемешивая свои истинные чувства и твердо поставленную цель с круговертью сумасбродных идей, избытком которых всегда славилась его неуемная фантазия. Он еще более вводил в заблуждение своего Господина, окружив «коварный замысел» такими прозаическими и неприятными образами (чего, например, стоит отрезанное ухо), что у Господина не возникало желания ни вникать в последовательность его мыслительного процесса, ни утруждать себя более чем поверхностным уделением внимания ему самому.
