Щенки Земли

Сегодня он по собственной воле пришел в мою темную комнату рассказать историю своей жизни. Для самого первого раза он оказался впечатляюще разговорчивым. Подозреваю, что до сих пор никто не проявлял интереса к его персоне. Его история в самом деле безрадостна — только бесповоротно бесцветную жизнь можно экстраполировать на базе такой истории, разве что с мимолетными проблесками долга, но в самом дальнем чулане.

Ребенок родителей в разводе; молодость Ш. была наполнена отсутствием постоянства. Он редко два года подряд ходил в одну и ту же школу. Несомненно способному, ему был уготован неординарно тяжелый удел всегда быть следующим за самым способным ребенком в классе, всегда вторым из лучших. «Я, — говорил он, — всегда был тем выпускником, который выступает с приветствием в начале учебного года». Соревновательность всецело поглотила его; он переутомлялся от того, что соперникам давалось без усилий. При таком положении вещей личная дружба невозможна; она подразумевала бы прекращение огня. Ш. понимает, что он принес свою молодость в жертву ложным идолам; теперь его молодость израсходована, и он жертвует тем же идолам жизнь.

Ему 24 года, но у него тот вечно юный вид, который так обыкновенен для грызущих гранит науки: тщедушная нескладная фигура, угреватое мертвенно-бледное лицо, волосы чуть-чуть длинноваты, чтобы можно было назвать это стрижкой под ежик, но и слишком короткие, чтобы лежать на голове. Глаза, напоминающие яйца-пашот, выражают меланхолию, которая не внушает симпатии, — возможно, из-за очков типа очков Макнамары. Привычка неизменно поджимать губы перед тем, как начать говорить. Неудивительно, что он так же обижен привлекательностью внешнего облика, как Савонарола. Сила, красота, здоровье, даже симметрия обошли его стороной. Когда другие «шестерки» «болеют» перед телевизором во время спортивных передач, Шипанский уходит из комнаты. Создания, подобные Фредгрену, которые ничего собой не представляют, кроме красивой внешности, могут возбуждать в Ш. такие страсти презрения и зависти, что у него мгновенно появляется склонность к кататонии, причем такова его первая реакция на любую страсть.

(Я вспомнил свое дышащее ненавистью описание Фредгрена. Я стал задаваться вопросом, живописую я черты Шипанского или свои собственные. Он начинает все больше и больше напоминать мой образ в страшном сне, тот аспект Луиса Саккетти, который Мордикей давным-давно, еще в наши школьные годы, окрестил «Мозгом Донована».)

Так у него нет подкупающих черт? Его остроумие, например. Но нет, хотя я часто смеялся над тем, что он говорит, он неизменно такой толстокожий в своих шутках — иногда вульгарных, иногда подразумевающих двусмысленность, — что его остроумие вскоре становится таким же доводящим до изнеможения, как и его молчание. Во всем этом присутствует какая-то отвратительная самовлюбленность этакого упорного самоочернения. Не лучше ли назвать это самооскорблением?

Пафос таких личностей, их главная (а для некоторых непреоборимая) прелесть состоит в том, что они всецело неприятны. Это и есть губы тех прокаженных, которые святым надлежит учиться целовать.

49

Остановись, мгновенье! Я нашел привлекательную черту!

Он сознался сегодня, явно стыдясь этого признания: «Мне нравится музыка». Он ухитрился поведать всю историю своей жизни, не подчеркивая того обстоятельства, что все свободное время без остатка отдавал этому заслуживающему упоминания воодушевлению. В рамках своих пристрастий (Мессиан, Булез, Стокхаузен и др.), Ш. — опытный и проницательный знаток, хотя (что очень специфично) весь его опыт знакомства с их произведениями накоплен по грамзаписям. Он никогда не бывал ни на концерте, ни в опере! Шипанский не принадлежит к стаду наших общественных животных, только не он! Когда я намекнул, что не знаком с «Et expecto resurrectionem mortuorum»[73]*, он проявил поистине миссионерское рвение, потащив меня в библиотеку послушать произведение.

Как поразительна для слуха новизна этой музыки! После «Et expecto» я послушал «Couleurs de la Cite Celeste, Chronochromie et Sept Haikais»[74]**. Где я был всю свою жизнь? (В Байрейте, вот где). Мессиан так же значителен в музыке, как Джойс в литературе. Скажу только: здорово.

(Я ли писал: «Музыка, в лучшем случае — эстетический супчик»? Мессиан — это целый Благодарственный обед.)

Между тем работа обращения идет полным ходом. Ш. обмолвился, что Мальро заказывал «Et expecto» в качестве музыкального сопровождения церемонии поминовения убиенных в двух мировых войнах, и коль скоро часть неотделима от целого, неудобно обсуждать музыку, не касаясь того предмета, которому она была посвящена. Подобно большинству его сверстников, позиция отношения Ш. к истории имеет характер раздраженного нетерпения. Ее широкомасштабные нелепости не имеют силы примера. Однако трудно, особенно с золотом Паллидина в венах, продолжать оставаться таким абсолютным страусом.

50

Записка от Хааста о том, что он желает меня видеть. Когда я прибыл в указанное время, он оказался занят. В приемной не было ничего интересного, кроме книги Валери, которую я и принялся листать. Почти сразу же наткнулся на следующий пассаж, который был жирно отчеркнут:

«Уносимый честолюбивым стремлением быть единственным в своем роде, ведомый ароматом всемогущества, человек большого ума отходит от всех созданий, всех творений, даже от собственных возвышенных дерзновений; тогда как в то же самое время он оставляет всякое предрасположение к самому себе и любое предпочтение удовлетворения собственных желаний. В какой-то момент он приносит в жертву свою индивидуальность… К этому моменту гордыню индивидуальности приводит разум, и здесь она истребляется…» (Умом) «…постигает самое себя и обнаруживает, что она в сильной нужде и совершенно обнажена, доведена до состояния сверхбедности бытия силы без ее материального носителя… Он (гений) существует без инстинктов, почти без образов; и у него больше нет никакой цели. Он перестает быть чем бы то ни было».

Кроме этого пассажа на полях кем-то было нацарапано: «Сверхгений в конце концов перестает быть человеческим существом».

Когда Хааст смог меня принять, я спросил его, не знает ли он, кто мог оставить книгу в приемной, подозревая, что это дело рук Скиллимана. Он не знал, но предложил мне справиться в библиотеке. Я справился. Последним брал книгу Мордикей. С опозданием я узнал и его почерк.

Бедный Мордикей! Что более ужасно — или более человечно — чем ощущать себя не принадлежащим больше к своему виду?

Страдание… невыносимое страдание от того, что творится здесь.

51

У Хааста не было другой неотложной причины повидаться со мной, кроме как поговорить всего несколько минут. Кажется, он тоже одинок. Эйхман в своем Ведомстве Еврейской Эмиграции был, вероятно, совершенно «одинок». Слушая его болтовню, я задавался вопросом, проживет ли Хааст настолько долго, чтобы предстать перед судом за свои преступления. Я пытался представить его внутри ужасной стеклянной коробки Эйхмана.

Баск все еще на свободе. Всех ей благ.

52

Шипанский рассказывает свидетельствующий против Скиллимана анекдот шестилетней давности, когда он слушал его летний курс лекций в МТИ под охраной АНБ.

Это был обзорный курс ядерной технологии, и на одной из лекций Скиллиман демонстрировал процесс, известный среди специалистов под названием «Щекотать хвост дракона». Он приближает друг к другу два блока радиоактивного материала, которые в определенной точке, до которой они никогда не сближаются, могли бы достичь критической массы. III. изобразил явное удовольствие Сккллимана, которое тот получал от этого балансирования на лезвии бритвы. Во время демонстрации опыта Скиллиман как бы невзначай позволил двум блокам сблизиться больше, чем следовало. Счетчик Гейгера забился, словно в истерике, а аудитория метнулась к дверям, но охранники службы безопасности не позволили никому покинуть помещение. Скиллиман объявил, что все они получили смертельную дозу радиации. Два студента отключились на месте. Но все это было шуткой: работа счетчика Гейгера имитировалась.

Этот восхитительный жест был подготовлен в сотрудничестве с психологами АНБ, которые пожелали