знает, как расставался Орфей со своей Эвридикой. Как Кастор прощался навсегда с Поллуксом. Возможно, это были самые трогательные моменты, о которых до нас не дошло ничего, кроме туманных фактов. Но прощание подполковника Коломытова с психиатром Фридманом достойно того, чтобы войти в анналы истории, написанной каким нибудь классическим автором, одетым в тогу. Геннадий Кузьмич сердечно обнял Марка Моисеевича и, не оборачиваясь, потопал к воротам. Наблюдая синусоидное движение бывшего танкиста, тихий доктор неожиданно захотел, что бы ему вот так вот запросто, подарили папаху, а энурезники, толпами валящие из ворот нашей больницы с белыми билетами, отдавали ему честь. Потому как не имел он в своей жизни даже той маленькой толики нужности и уважения, о которой помнил его случайный гость.
Ведь как же все-таки тоскливо жить без всех этих веселых лицемерностей: «Как дела? Как здоровье?»! Когда их много, мутит, мало – начинаешь невольно ощупывать себя, что там не в норме? Температура, стул, запах? Может уже все? Остываешь? Бродишь, бродишь вокруг себя. Оброненный среди подобных, как никому не нужный фантик. А в мозге порхают пыльные бабочки. «До свидания!» – заявляешь сам себе каждый вечер. А утром подмигиваешь отражению в зеркале. – «Живем, бродяга? Живем!» И понимаешь, что существуешь в этой вселенной, ради никому не потребной жизни. Только умерев, сподабливаешься получить венок с надписью: «От скорбящих сослуживцев Федеральной службы по надзору за модернизацией». Скорбите сослуживцы! Скорбите! Только дайте этот венок при жизни, потому что ТАМ, для меня он бесполезен. Так же как и ваши слезы. Я повешу его на стену и буду каждый раз с теплотой вспоминать вас. Ведь вам это будет приятно, не так ли?
Сострадание и печаль по чему-то потерянному и непознанному всем человечеством металась по темным зарослям. Бледная луна взирала на них с неба. Проходя мимо меня проверяющий неожиданно остановился и потребовал:
– А ну-ка дыхни, боец.
Я дыхнул в предусмотрительно подставленное ухо, поросшее мохом седых волос.
– Показалось, едитя. Смотри у меня. – подполковник назидательно ткнул пальцем в пространство. – Бди! Что бы чего тут… Завтра, учения!
Окончив на этом наставления, он погрузился в свой неземной аппарат и отбыл. Я еще долго стоял, вдыхая холодный ноябрьский воздух, и слушал хрип глушителя растворяющийся вдали. Как же все пестро и непредсказуемо, думал я, даже тут, на небольшом кусочке поверхности, где время остановилось. И еще никто не сказал, куда бежать в поисках абсолютного покоя. Развлекаясь этой мыслью, я запер ворота и вернулся в сторожку. А Марк Моисеевич, сидя в кабинете, сочинял письмо бывшей жене.
«Здравствуй, дорогая Марина!» – начал он, и уснул, положив голову на белый лист бумаги. Припоздавшая со смертью ноябрьская муха ползала по огрызку вареной колбасы оставшемуся от застолья. Мышь гоняла корку хлеба. Все было тихо, но завтра в этом мире недоделанных дел и недописанных писем, в котором никто никому не нужен, должны были состояться учения огнеборцев.
Ольга Донец. Два предмета, завернутые в холст г. Санкт-Петербург, Россия
Сидели мы вечером с Максимом и в нарды играли. Максим, по своему обыкновению, курил, я, по своему обыкновению, выигрывала. Было тихо и спокойно: тихо горел и потрескивал камин, звучала спокойная музыка, мы с Максимом молчали – между нами протянулась прозрачная, но плотная нить любви и гармонии.
Тут – стук в дверь. И громогласный такой, скажу вам, стук.
Максим пошел открывать. Я чуть задержалась, слегка изумляясь, что визитер не воспользовался дверным звонком. Чего стучать, когда нажать на кнопку можно? Не в деревне живем…
Из прихожей послышались громкие голоса. Я вышла в холл.
Их было трое. Одна из них – наша старая приятельница, актриса и певица, Светка Котельникова. Пьяная. В хлам.
– Привет, – она повисла у меня на шее. – Вы еще не знаете, кого я к вам привела! Это наша история!Прогибаясь под тяжестью Светки, я посмотрела на нашу историю. Она состояла из двух человек – полной женщины лет сорока двух, напоминающей Крупскую в юности, и высокого красавца со светлыми набриолиненными волосами. Красавец напоминал гомосексуалиста.
Максим пытался помочь еле державшейся на ногах даме снять пальто, молодой человек пытался раздеться сам, но не очень успешно, поскольку, по- видимому, пили они все втроем, вместе и долго. – Наташа! – Светка каким-то незаметным движением отстранила меня и рухнула на пол. – Наташа, ты только посмотри на них! Что ты на это скажешь?
Что я могла сказать? Когда на пол по очереди попАдали и Крупская, и красавец, мы с Максимом молча переглянулись, словно по команде, перетащили всех троих в комнату, рассадили по креслам и диванам.
Я предложила чаю.
– Какой чай в такую ночь? – возмущенно проговорила Крупская. – Только водка!
– Что за ночь? – тихо поинтересовалась я у Светки.
Она поглядела на меня своими огромными глазами:
– Ну ты даешь… Это же наша история.
– Это я уже слышала.
– Слышала, да не поняла! – Светка вытянула вперед руку и указала на даму, которая бесцеремонно развалилась в кресле. Даже не развалилась, а расплылась по нему, напоминая старинный разноцветный коврик. – Это же Роза Рогова! Художница века! Как же ты не знаешь?
– Рогова? – отозвался Максим. – Я знаком с вашей живописью. Насколько я помню, вы предпочитаете обнаженную женскую натуру?
– Предпочитаю, – Рогова извлекла из рукава блузки веер, манерно раскрыла его и стала обмахиваться, прикрыв глаза.Я промолчала. Почему-то в этот «особенный» вечер мне не очень хотелось говорить. Да и с творчеством Розы Роговой я знакома, к стыду своему, не была. Может, из-за того, что меня, в отличие от Максима, больше интересовала мужская натура.
Я перевела взгляд на блондина. Он сидел на поручне кресла, в котором все больше и больше расплывалась художница века, раскачивался и смотрел в неопределенном направлении. Он был, несомненно, очень молод. Моложе меня. Лет двадцать, не больше. Несовершеннолетний, в американском понятии, человек. А в нашем понятии? В нашем – без понятия. Тьфу ты, черт. Хотелось спать. И в голову лезли пустые мысли.
Светка перехватила мой взгляд, тоже посмотрела на юношу.
– А это – Евгений Онегин, – она многозначительно кивнула нам с Максимом и добавила. – В образе.
Молодой человек интуитивно поднялся с поручня и поклонился.
– Он тоже – наша история? – спросила я.
Рогова открыла глаза.
– Вы что же, голубушка, с творчеством Пушкина не знакомы?
– Ладно, отвянь от нее, Роза, – заступилась за меня Котельникова. – Она, думаю, читала не меньше нашего. Драматург она. Начинающий, но подающий успехи.
– И что же, издавались? – поинтересовалась художница.
– Ставилась. В Молодежном театре, – спокойно ответила я. – «Молчание Праги» – вы не слышали? В прошлом сезоне.
– В прошлом сезоне мы с Онегиным жили в Праге. А вот о Молодежном театре я даже и не слышала. Это что-то из нового? Абсурдизм какой-нибудь? Терпеть не могу. – она снова прикрыла глаза. – Онегин, иди за водкой.
– Не хочу, – вальяжно проговорил красавец. – Роза, я устал. Поехали к тебе, в тряпочки зароемся…
– Представляете, вчера, он прокусил мне палец! – Рогова потрепала Онегина по затылку. – Мальчишка.
– Это страсть, – оправдался тот и принялся целовать ее полные руки.Меня начинали раздражать наши гости. И Рогова, с ее надменностью в степени наглости. И Онегин, подобострастный кузнечик на плече исторически важной особы. И даже Светка, которая их привела. Хотя, конечно, нет. Светку я любила. Талантливая, добрая. Пьющая только.
– Онегин! – стряхнула Рогова кузнечика со своих исторических пальцев. – Иди за водкой.
Видно было, что бедный пушкинский герой уже не может никуда идти. Он хотел встать. Вернее, чтобы его подняли, одели, увезли, там зарыли в тряпочки, и тогда он, видимо, был готов из благодарности прокусывать пальцы всем, кто об этом попросит.
– Не хочу… – простонал пьяный юноша.Роза открыла глаза и мрачно зыркнула на него:
– Евгений!
Тут ситуацию разрядил Максим:
– Я, конечно, не Ленский, – сказал он. – Но компанию в походе за напитками составить могу.
Онегина как подменили, он соскочил с кресла, одним прыжком переместился к стулу, на котором сидел Максим, и, по-гусарски, коротко поклонившись, радостно отчеканил:
– Я готов.
– Понятное дело, – расхохоталась Крупская-Рогова. – Вы, милочек, с Онегиным осторожнее. Он – педик!Меня передернуло. Я не ханжа, но не люблю грубых формулировок. Хотя, конечно, богемная эстетика безгранична. Особенно, в сфере художников. Об ориентации Онегина Рогова могла бы и не говорить. Кому это интересно? Мне, например, нисколько. Это вообще неинтересно. Это грустно и немного противно.
Я поглядела вслед уходящему за водкой красавцу. Вот, человек. Кто он? Красив и молод. Возможно, глуп, а, может, и умен. Скорее, хитер. Живет в образе. Откуда этот образ? Он молод и красив, поэтому его все любят. Все. И мужчины, и женщины, и даже Рогова, предпочитающая женскую натуру. Назвался Евгением Онегиным, и живет. Его кормят, поят, ему позволяют кусать руки и целовать ноги. А он даже не знает что такое – позволять. Он привык. Он ЗНАЕТ, что его все любят. Я ухмыльнулась в мыслях. Почему это все? С чего я взяла, что все? Мне, например, он не нравился. Значит, не все… Вот Рогова. Она вообще может любить? Обломок истории. Скала, начиненная талантом, грубой эстетикой и тягой к странным отношениям. Зачем ей, начинающей увядать, даме, этот юнец? Она тщеславна, все, что она
