фоне какого-то водоема. И натурой этой была… я. Лицо, руки, ноги… вся фигура… Как фотография. « Р. Рогова» – красовался вензель в углу полотна. Но как она это сделала? Как угадала? В тот вечер я была в брюках, в плотном свитере.
– Ты у меня просто красавица, – улыбнулся Максим и перевернул картину.На обратной стороне значилось название «Девушка с муаровой кожей».
– Вот история, – покачал головой Максим.
– НАША история, – поправила его я, чмокнула в щеку и, окрыленная, побежала к печатной машинке писать рассказ под названием «Два предмета, завернутые в холст».Ольга Семенова. Моя страна – тарелка, или 30 лет назад г. Бологое, Россия
Манная каша хороша, когда постоит и затвердеет немного сверху. Пока она остывает, приятно смотреть на кусочек масла, что кинули в середину. Сначала оно большое-пребольшое, а потом оседает, оседает и совсем тонет в жёлтой лужице. Вот тогда я беру ложку и начинаю рисовать.
Солнце на бумаге рисуется просто, а из масла его сделать трудно. Нужно осторожно вести от самого края лужицы боком ложки. Провёла – раз, и любуешься жёлтым лучиком – два. Потом ещё раз провёла и залюбовалась. Ещё раз…
– Тебе не надоело? – спросила мама и поставила свою пустую тарелку в раковину.
Я сразу поняла: мне уже надоело и хочется чего-то ещё.
Из каши, например, можно построить высокую-превысокую гору. Я стряхнула с ложки кашу в одно место. Стряхнула раз, стряхнула два. На счёт три полила всю гору маслом и почувствовала, как побежали ручьи от солнца. Нет, не от того недорисованного солнца, а от настоящего, которое светит над целой страной.
Моя страна – тарелка. В середине её горы и реки, а по краям какой-то художник нарисовал цветы одуванчиков.
Если постараться, можно увидеть на дне тарелки людей – мальчика и девочку. У девочки есть две косички, а у мальчика – панамка. Они живут под кашей и едят печенье. Можно чуть-чуть поскрести по тарелке или просто, как в деревне, пустить плугом ложку, чтобы разглядеть детей под толстой неповоротливой кашей. И я это могу! Только наложили слишком много. Придётся самой всё съесть и освободить детей.
Я перемешала горы, реки, озёра, добавила солнце. Получилось съедобно. Ай да я!!! Молодец!
– Поела? – повернулась ко мне мама и подсунула под самый нос чай с дымком. – Быстро пей, и на горку будем собираться.
В тот самый момент, когда я бухнула экскаваторным ковшом в стакан песок, в кухню вошла чужая бабушка. У неё больные ноги и глаза, поэтому она, когда идёт, ведёт рукой по стенке – опирается. У нас уже все обои чёрные от её лап, как говорит соседка тётя Люба, у которой она живёт в маленькой комнатке.
– Алевтина, не могу больше, хочу уехать! – сказала чужая бабушка маме. – Век ни у кого ничего не просила, а у тебя попрошу. Дай мне денег на билет, – у неё посинели губы и затряслись руки.
Мама достала из кошелька денежку и захотела передать её чужой бабушке. Но тут в кухню вошёл сердитый дядя Лёша, которого чужая бабушка прятала от немцев, и денежка вдруг исчезла в мамином кулаке как у фокусника.
Мне захотелось открыть чужой бабушке один секрет, только мама повела меня прочь на горку.
Настоящая горка немного похожа на сахарную пудру. Ещё она хрустит под ногами. Я катилась и катилась быстро вниз, а потом долго поднималась обратно. Мне здорово мешали валенки и длинная-предлинная шуба. Вот если бы их не было вовсе, я бы бегала туда-сюда до раздвоения в глазах. А мама сказала: «Нельзя!», – хоть вид у меня был потный, и я всё думала молча о чужой бабушке, не шалила. А однажды, когда я съёхала с горки и сидела как ворона, в меня врезался один мальчик. Он заплакал, а я нет, потому что мне помешала куча снега во рту.
Но и тогда я не забыла о чужой бабушке. Мне очень хотелось её обрадовать. И я не знала, чего мне хочется больше: обрадовать или куклу.
Потом мама привела меня домой, а сама ушла на улицу в очередь. Я осталась совсем одна.
На кухне вязала на спицах чужая бабушка. Я её люблю за то, что она похожа на ту бабушку, что открывает и закрывает в сказках ставенки, говорит: «Вот и сказке конец!» Ещё она продала свой дом, а деньги отдала соседям, дяде Лёше и тёте Любе, которые часто шепчутся в коридоре:
– Бабка мне мешшшшает! – шипит, будто кобра из сказки «Рики-Тики-Тави», она. – Говорила тебе: зачем берёшшшь? Мы ведь только зажили хорошшшо!
– Подожжжди немножжжко! – жужжит в ответ он, будто жук из сказки про Дюймовочку. – Меня ведь уважжжают! Скажжжут, что негодяй, если откажжжусь!
А когда приходят гости, дядя Лёша сажает чужую бабушку на видное место, а тётя Люба накидывает на неё красивую шаль с бахромой и разводит свои руки в кадрили:
– Мы живём в тесноте, да не в обиде, – поёт она лисьим голосом. – Надежда Семёновна наша как сыр в масле катается, но ведь она пожилой человек и ветеран… и хотелось бы нам с бабушкой отдельную жилплощадь заиметь, – выступает тётя Люба перед гостями, а Дядя Лёша поддакивает ей.
Не знаю почему, только я иногда думаю о том, что чужая бабушка это злая горчица, которой захотели украсить сладкий торт.
Клянусь здоровьем, я обманываю чужую бабушку: вожу пальцем по строчкам и притворяюсь, будто умею читать. Она любит слушать мои сказки и может похвалить: «Хорошо читаешь». И это значит, что ей интересно, а дядя Лёша и тётя Люба один раз смеялись надо мной и говорили: «Маленькая лгунья! Тебе надо язык иголкой проколоть за враньё!»
Перед уходом мама поставила на стол для меня обед. Сегодня это был красный-прекрасный борщ. Я такой цвет видела в книжке.
– Жила-была собака, – я тут же нашла нужную картинку и стала читать для чужой бабушки. – Она ходила вокруг дома с цветами, с цветами за заборчиком. А на её шее висел ошейник. Потом ошейник снял какой-то дядька. Собака побежала погулять. Она нюхала траву и весело прыгала, – и тут я посмотрела в тарелку, в которой стыл борщ. – А один дядька варил борщ, – ткнула я пальцем в толстого повара. – И борщ получился невкусный и горячий. И тогда этот дядька вылил его на собаку, отчего собака упала и больше никогда не вставала. И на неё пришли посмотреть другие собаки и дети. А дядька куда-то ушёл и не знал, что собака валяется на дороге с борщом. Все люди в городе не перестали варить борщ! – так закончила я сказку и отодвинула тарелку подальше, потому что картинка меня смущала и есть всякую разную гадость, от которой сваливаются с ног собаки, я больше не могла.
Не беда, что папа читал мне всё по-другому. Он говорил: «Собаку загрызли волки». Наверное, он пошутил, ведь над нами, маленькими, часто подшучивают все, кому не лень. Я верю своим глазам, потому что собака такая же красная-прекрасная, как борщ. А волки собак не едят, они гоняются за зайцами.
– Вот эта страшная картинка, – я поднесла чужой бабушке книжку. – На ней лежит собака. Такая чудесная собака она была! И виноват борщ, который вылил дядька! – я сделала страшно круглые глаза.
Пока бабушка щурилась, я попробовала заставить себя съесть куриную ножку: она похожа на человеческую, какую я видела летом, когда долго плавала в речке. Моя кожа была в лягушачьих пупырышках, как на тарелке! А если я от неё откушу, то мне станет плохо. И я тогда по- настоящему отравлюсь, без балды.
– Бабушка, испеките блинчики, – попросила я.
– Чего?
– Блинчики хочу! – прокричала громко в ухо.
– Что сказала… не пойму?
– Блинчики!
– Мать придет – напечёт.
«Она не напечёт», – сильно вздохнула я и размечталась о том, как мама отрежет мне кусок докторской колбасы, из-за которой стоит в очереди к доктору в очках. Я хочу, чтобы она отрезала мне два куска. Тогда я смогу поиграть в велосипед. Колбаса хорошо катается по столу, и не течёт, как велосипедные лимоны. Больше она ни на что не годится – противная. Однажды я заметила на ней что-то красное, похожее на то, что было на спине нашего соседа дяди Лёши, когда он помылся в ванне и вышел вон на кухню.
Когда придёт мама, я сделаю из хлеба злую собаку, если надорву его посередине. «Гав-гав!» – будет говорить собака, и кусать чайник за носик. Перевёрнутый чайник превратится в индийского слона.
А блинчиков не будет. Мама сказала вчера: «Не хочу возиться». Я тогда ещё представила, как маму повезут туда-сюда. И ехать она будет в большой машине с чужим дядькой. В лучшем случае, её повозят в тракторе. Меня возиться не возьмут – на улице простуда.
– Что ты возишься? – спросила меня бабушка, когда я погладила ложкой, как утюгом, мятую картошку.
«Точно, сейчас повожусь», – обрадовалась я и придумала новую игру: стала возить на ложке сидячую хлебную корку. Ложка превратилась в сани Деда Мороза. Ух, ты!
Потом я вдруг вспомнила, что хочу обрадовать чужую бабушку, но бабушка уже смешно спала со спицами и пяткой от носка. Поэтому я тихо, на цыпочках, вышла из-за стола и решила включить в нашей комнате телевизор.
Я засунула провод, как змею с двумя зубами, в розетку. И к телевизору сразу быстро побежал ток, которого никогда не видела, а только боюсь – он может наказать.
Телевизор показал кружочки и клеточки, но молчал, будто воды набрал. Это называется обеденный перерыв в совещании. Если бы я была большой, то щёлк-щёлк – переключила бы. А я маленькая девочка и не умею, просто мало каши ем.
Мне было скучно, но я боялась радовать чужую бабушку. Взрослые не любят, когда маленькие лезут в их дела. «Смотри в тарелку и ешь! Молчи, ведь тебя не спрашивали!» – особенно громко кричат такое соседи, когда мама не слышит. И я боюсь лезть в их дела, потому что один мальчик мне рассказывал летом, как его лупили ремнём, шлангом, стенобитным орудием, ставили голыми пятками на костёр, клали горячий утюг подмышку. А потом надели на его голову ведро и барабанили сверху кулаками. И этот мальчик
