[138] , и коль скоро поморы – это древний «коренной» народ Севера, то и «поморьска говоря» – именно язык, а не диалект или говор. Доказательства квалификации Мосеевым «говори» как языка несостоятельны (мы не приводим здесь их критику по причине ограниченного объема публикации), да и сам автор словаря, видимо, не вполне уверен в их корректности. Он выдвигает в качестве основного критерия доказательности этническую самоидентификацию субъекта (по Мосееву, «этническое самосознание»). В таком «обосновании» весьма отчетливо просматривается алогизм: поморы – отдельный народ, поскольку у них имеется особый поморский язык – «говоря», а «поморьска говоря» является языком, т. к. ее носители, поморы, осознают себя особым этносом.
Неосведомленность, некомпетентность, а то и фальсификация в вопросах истории и языка – вот доминирующие признаки новоявленной «теории» поморского языка. Приведем несколько характерных примеров.
«Впрочем, ассимиляция [“говури” –
Еще более одиозно обращение автора словаря к примеру с собственной фамилией: «…Даже мою собственную поморскую фамилию Мосеев (с редуцированной буквой – и-) нередко произносят и записывают как Моисеев, адаптируя ее к русскому языку» [141] . Мосеев глубоко заблуждается, считая имя Мосей «истовённо поморьским» [142] , поскольку общеизвестно, что имя Моисей (Мосей – действительно его редуцированный, но общерусский, точнее, общеславянский, а не поморский, вариант: укр. Мусий), как и Мария, Иван и др., заимствовано из древнееврейского. Такая вот «истовённо поморська говоря»… Столь откровенно демонстрируемое невежество не смущает этнического антрепренера – состоялось уже второе издание словаря этого квазиязыка.
Порожденное острыми социальными противоречиями в современном социокультурном бытии России, обусловленное коллизиями продолжительного системного кризиса, поморское движение, несмотря на сравнительную малочисленность его участников, достаточно активно заявляет о себе, обусловленное разрухой и бесперспективностью современных социокультурных реалий на Русском Севере: «Поморский край экономисты называют нынче “депрессивным регионом”<…>Население нищает, уровень жизни здесь крайне низкий, а общественное настроение – хуже некуда.<…>По данным социологических исследований, проведенных в Поморье в период с 1997 по 2001 годы, 58,9 % поморов убеждены, что будущего у населенных пунктов, в которых они живут, нет» [143] .
Другой пример. На наших глазах происходит формирование идеологии «Невского края» как особой культурно- территориальной общности, «региональной цивилизации», стремящейся к политической самостоятельности. Для территории, которая названа «Невским краем», предлагались другие названия: Ингрия, Ингерманландия, Петербургия. Все они обосновывались идеей особости и самодостаточности региона.
Перелистаем книгу для учителя «История Невского края (с древнейших времен до конца XVIII века)» (К. С. Жуков, Санкт-Петербург, 2010), изданную в качестве учебного пособия к разработанной автором образовательной программе для средней школы.
Географическое положение «Невского края» позиционируется К. Жуковым в «центральной части бассейна реки Невы<…>вместе с бассейном восточной части Финского залива», что представляет собой «не только географическое, но и историческое единство: еще в середине XIX в. крупнейший русский историк С. М. Соловьев писал, что “границы речных систем Ильменя, Ладожского озера и других близлежащих озер” являлись естественными границами древнего Новгородского княжества». Таким образом, географически территория «Невского края», по Жукову, идентична территории Новгородского княжества, для которого Нева являлась лишь одной из многочисленных водных артерий, но отнюдь не главной рекой, каковую можно было бы вынести в наименование значительной по площади территории. Упоминая ряд наименований «участка земной поверхности, на котором развивалось сообщество, именуемое сегодня Санкт-Петербургом» (среди них – «Петербургская историко-культурная зона» – один из гносеологических истоков концепции «Невский край»), К. Жуков предлагает использовать термин «Невский край», поскольку «применение его менее всего ограничено временными рамками».
На первый взгляд, такой выбор необоснован – ведь р. Нева фактически представляет собой всего лишь канал протяженностью около 80 км, соединяющий Ладожское озеро и Финский залив. Однако географическая «водная» семантика наименования территории интерпретируется далее в особенностях культуры и менталитета населения края: «Именно на этой “земноводной” территории в течение многих веков развивалась культура, обладающая целым рядом специфических черт» [144] .
На «водном» базисе создается и первая мифологема онтологического обоснования концепции «Невский край»: «водный» характер региона обусловливает «водный» менталитет его населения (ср. «морские» и «континентальные» цивилизации в концепции географического детерминизма), генетическую принадлежность последнего не к восточнославянской («сухопутной»), а к балтийской (западной, европейской, «морской») цивилизации, где «Невский край<…>, представляя собой самую восточную часть Балтии, был географически включен в единую цепь европейских приморских государств», являя собою пограничный восточный форпост Западной Европы, «где необычайно глубоко и остро взаимодействовали западная и восточная цивилизации» [145] .
Следующую мифологему, важную для онтологии «Невского края», можно определить как экономико-географическую. По замыслу автора, «водно-морской европейский» менталитет жителей «Невского края», обусловленный природно- географическими особенностями территории, детерминирует и «культурно-бытовые традиции местного населения», более всего проявившиеся в торговле и международных связях местных жителей с иными странами и этносами. Эта мифологема обосновывает не только (вернее не столько) исконно «рыночный» характер экономики «Невского края», но главным образом исполняет современный социальный заказ: убедительно доказать, во-первых, естественность рыночных отношений для экономики территории, во- вторых, обосновать «западную» суть менталитета его населения и, в-третьих, показать генетическую открытость населения «Невского края» влияниям извне. Все перечисленные концепты относятся к ценностям современного неолиберализма.
Основываясь на онтологии экономико-географических мифологем, К. Жуков делает недвусмысленный вывод: «Так, с глубокой древности географические факторы способствовали формированию у населения Невского края таких черт, как открытость, межэтническая терпимость, предприимчивость» [146] , завершая тем самым мифоэтнологическое обоснование отличий образа жизни и менталитета местного населения от русского этноса, исполненное современных неолиберальных ценностей.
Мифотворчество последовательно остается в центре онтологии «Невского края», проявляясь и в концептосфере его этно– и культурогенеза. При этом конструкторам «Невского края» важно обосновать изначальную невключенность этой территории в состав исконно русских земель. Так, Д. Мачинский муссирует тезис о «Великой Швеции», пределы которой в VIII–IX вв. скандинавы простирали «от Балтики до Урала» и куда помещали «Гардарики/Русию (
К. Жуков вторит Мачинскому, абсолютизируя «транснационализм» местного населения и подкрепляя свою точку зрения ссылками на авторитет немецкого исследователя Й. Херрмана и известного отечественного историка Г. С. Лебедева: «Племена, населявшие земли вокруг Балтики, составляли во второй половине I тысячелетия н. э. своего рода транснациональную общность, получившую в работах историка Г. С. Лебедева и его коллег название Балтийской цивилизации раннего Средневековья» [148] .
Нет необходимости оспаривать хорошо известный и подтвержденный многочисленными вербальными и материальными артефактами культуры факт полиэтничности городского населения Старой Ладоги, Новгорода, в целом населения Поволховья, Приладожья и др. (так же как и факт полиэтничности Древнего Киева и Москвы). Здесь главное в этнической акцентуации: принятая в отечественной историко-
