— Чем хата богата, тем и рада,— сказал он, придвигая ко мне рюмку и доставая из шкафика блюдо с домашним печеньем.— Это наша, монастырская, настоянная на почках черной смородины. Не побрезгуйте! — И он налил в рюмку темно-зеленую жидкость, от которой сразу распространился по келье запах весеннего сада.
— Спасибо, я не пью! — отказался было я.
— Да вы не бойтесь! Одна рюмочка не повредит,— сказал, улыбаясь, священник и, налив свою рюмку, тут же пригубил ее, доказывая тем самым, что мне нечего опасаться его зеленого угощения.
Делать было нечего. Чтобы меня не заподозрили в трусости, я тоже отпил половину рюмки пахучей, слегка горьковатой настойки.
— Весна, пойманная в бутылку,— сказал отец Касьян.— Сделана по отцовскому рецепту. Когда мы жили в Бердянске, на Матросской слободке, в садике у хозяина-рыбака было много кустов черной смородины. Бывало, как весна, отец нащипает молодых листочков и в бутыль их, а потом заливает виноградным самогоном. Самый сильный витамин, если, конечно, не злоупотреблять им.
— А вы давно из Бердянска сюда возвратились? — спросил я.
— Как и все беженцы. После Рижского договора России с Польшей,— сказал священник.
— Вас туда вывезли после Брусиловского прорыва, еще в годы- первой мировой войны?
— Вы угадали. Оказывается, вам знакома история нашего края! — удивился священник.
— Я историк по образованию и сам некогда работал в Бердянске и в Ростове-на-Дону. Тамошние люди рассказывали, что в первую мировую войну у них жило много беженцев из Галиции.
— Я не всегда носил сутану,— продолжал священник.— В Бердянске я учился в светской гимназии, правда не закончил ее. Приехал сюда, и родители определили меня в частную украинскую гимназию, которую основали меценаты Кукурудзы. Кончил ее, а дальше дороги нет.
Украинский университет здешние магнаты открывать не разрешали. В Галиции, под австрийским, а затем польским владычеством, многие молодые люди, чтобы обеспечить себе кусок хлеба и получить образование, вынуждены были идти в духовные семинарии. Ведь это было единственное учебное заведение, куда свободно принимали украинцев. Поступил и я туда. Закончил семинарию, получил сан. Ждал вакантного прихода, а тут ваши войска пересекли реку Збруч осенью 1939 года — Советская власть объявлена. Добрые люди помогли мне стать педагогом. Ну, а когда немцы все школы позакрывали, пришлось пойти в консисторию и опять надеть сутану...
Легкий храп, доносившийся с койки, на которой лежал мой случайный знакомый, заставил меня заторопиться.
— Теперь вы знаете, где мы живем. Милости просим, заходите в свободное время! — сказал отец Касьян и, поглядев в сторону спящего старика, добавил: — Когда же отцу Теодозию станет лучше, он сам расскажет вам историю своей жизни. Это очень поучительная и очень печальная история!..
...В Раве-Русской мы обнаружили на окраине городка окруженный колючей проволокой лагерь для советских военнопленных, созданный здесь фашистами. После нападения гитлеровской Германии на Советский Союз в этом лагере за год было уничтожено больше восемнадцати тысяч советских солдат и командиров!
Пожилой крестьянин Василий Кочак тихим голосом, озираясь, как бы его не подслушали, рассказал:
— Я работал туточки с декабря тысяча девятьсот сорок первого года до весны тысяча девятьсот сорок второго года. За это время немцы уничтожили и заморили голодом больше пятнадцати тысяч русских. Их трупы отвезли на тракторных прицепах в Волковыцкий лес. Я знаю место, где они зарыты.
— Знаешь, старина? — спросил председатель комиссии.— Тогда поехали с нами...
Страшное зрелище открылось перед нами, когда солдаты расположенной неподалеку воинской части, сопровождавшие нас на грузовике, разрыли 'братскую безымянную могилу: набросанные вповалку друг на друга люди в советской военной форме с пулевыми ранениями в затылках. Их расстреливали по испытанному методу гитлеровцев — в затылок. Сотни и тысячи трупов наших людей. Вот он, фашизм!
Мы вынули у многих из карманов предсмертные записки, блокнотики с адресами родных, сняли с истлевших рук медальоны, определили — на выборку — причину смерти людей, сброшенных в эту общую глинистую яму.
Потрясенные увиденным, мы молча возвращались в Рава-Русскую, как вдруг слева, поодаль, под лесочком, я заметил маленькое, очень опрятное кладбище, огороженное стволами берез. У входа в него, как бы впаянный в лесной грунт, стоял каменный алтарь с большим крестом.
Я тронул Кочака за плечо и спросил:
— Что это?
— Здесь французов похоронили. Тех, что полонили гитлеровцы...
Французы? Новое открытие! Свободная Франция, как и мы, находилась еще в состоянии войны с гитлеровской Германией, и у нас была возможность сообщить по радио и через печать, что сделали здесь, на украинской земле, с людьми Франции фашисты. И я предложил завернуть к этому маленькому кладбищу.
На ровных могилках лежали каменные одинаковые подушечки с надписями. Я насчитал двадцать два надгробия и две насыпи без них. «Боне Рожер, родился в 1911 году. Годи Пьер, родился в 1915 году. Дастю Пьер. Леплей Жо-зеф. 30 лет. Самье Арман. Блонди Рожер. 29 лет. Посе Поль. 34 года. Гюйон Андре. 30 лет. Райно Шарль. 29 лет. Витто Эужен. 34 года. Сирг Камиль. Бонуа Альфон. Котье Рожер...» — читал я своим спутникам фамилии, а про сьбя думал: «Какая судьба забросила этих сыновей Франции на украинскую землю? Какую тайну скрывает это чистенькое, уютное кладбище, огороженное березовой изгородью?»
Я предложил разрыть несколько могил, чтобы установить причины смерти французов. Но мои спутники запротестовали. Один из них так прямо и сказал:
— Да вы видели сейчас, как там, в Волоковыцком лесу, зарыты наши люди, убитые выстрелами в затылок? Навалом? А эти похоронены культурно, даже алтарь каменный для богослужений есть...
И все же после моих настояний солдаты разрыли одну могилу, с большим трудом вытащили на поверхность один деревянный, хорошо сохранившийся гроб. Тут я был посрамлен окончательно. Когда с треском раскрылась крышка гроба, мы увидели полуразложившегося мертвеца в полной военной униформе французской армии.
Страшно было смотреть на его оголенный череп над провалившимися глазами и оскаленными, как бы в предсмертной муке, белыми молодыми зубами. Мундир был цел, и на ногах сохранились даже шерстяные носки малинового цвета и крепкие солдатские ботинки. Нет, гитлеровцы не обряжали так в последний путь свои жертвы после расстрела и не складывали им руки на животе!
Один из судебно-медицинских экспертов осмотрел останки француза и, стягивая резиновые перчатки, сказал:
— Вероятнее всего, инфекционное заболевание. Тиф или, скажем, дизентерия. Но его не убивали. Тем более одет так парадно! Каков был смысл гестаповцам наряжать его под землю?..
Всю дорогу мои спутники нет-нет да и подтрунивали над настойчивостью, с какой я просил их потревожить смертный покой Рожера Блонди. Ведь задержка у французского кладбища отняла у нас добрых два часа. И все же меня не покидала убежденность в том, что маленькое кладбище, которое мы недавно осматривали, тоже скрывает какую-то тайну. Не является ли оно одним из звеньев большой трагедии, постигшей людей, попавших по стечению обстоятельств с берегов Средиземного моря на украинскую землю?
«ОБЕДЫ, КАК У МАМЫ»
В ту последнюю военную осень во Львове было еще много частных буфетов и киосков, где торговали всякой всячиной последние спекулянты. Перед зданием городского Совета, там, где каменные львы стерегут и поныне вход в бывшую ратушу, существовала крохотная столовая с вывеской: «Обеды, как у мамы».
В длинной комнатке, уходящей в глубь старинного дома — она сохранилась еще с времен
