бояре, есть не стадо овец неразумных, а плоть и кровь России нашей. И в пастухе над собой нужды не имеете.
Засим повелеваю:
Перво-наперво кормления воеводские во всех волостях, пятинах и иных землях россейских – запретить.
Во вторую руку воевод, ранее мною поставленных али советниками моими, с постов своих изгнать, чинить суд моим именем запретить, волю над стрельцами, боярами и детьми боярскими более им не чинить, и за людьми разбойными сыска не вести.
Дабы порядок надлежащий повсеместно блюсти, боярам волостным и пятичным приказываю из своего числа людей честных и разумных избрать и поставить их над собой губными старостами. Старостам сим надлежит вести сыск и дознание, чинить суд, поместными стрельцами и ополчением командовать, за дорогами и крепостями следить, так же иные дела, для сохранения порядка потребные, вершить.
Отвечать за деяния свои губным старостам надлежит перед Разбойным приказом. А коли корысть или слабоумие помешает им в своем служении, то помещикам волостным следует не челобитные мне писать, а самим вместе собраться и нового старосту, честного и разумного, над собой поставить.
Писано это наставление в Москве, царствующем православном граде всей России в семь тысяч шестьдесят четвертом году от создания мира, в пятый день апреля.”
Воевода остановился, перевел дух, скатал грамоту. Потом широко перекрестился, низко поклонился собравшимся людям:
– Простите Христа ради, бояре, коли обидел кого за время службы своей. С кого мзды лишней потребовал, али осудил по недомыслию. Простите. А я вам отныне не воевода.
Дмитрий Федорович снова поцеловал грамоту, положил ее на поручень и спустился с крыльца.
Во дворе повисла такая тишина, что стало слышно, как непонятливо вьются над головами отогревшиеся весенние мухи. Слышно было, как кто-то сглотнул, у кого-то звякнула сабля о саблю соседа, скрипнули неразношенные сапоги.
– Как же мы теперь, бояре, – растерянно спросил Николай Батов, – без воеводы жить станем?
– Как без воеводы, – передернул плечами Варлам. – Государь же ясно в грамоте отписал: заместо воеводы губного старосту избрать потребно. Дабы из своих был, честный, и воровства с оглядкой на покровителей московских не допускал.
– Так и кого же тогда? – спросили сбоку.
– То нам неведомо, – мотнул головой Варлам.
– Мы тут первый год на поместьях сидим, и бояр, окромя Сергей Михайловича, и не знаем никого.
– Воеводу держите! – встрепенувшись от звуков своего имени, подпрыгнул в толпе боярин Храмцов.
– Держите, уйдет!
Клич сработал моментально – ближние бояре крепко схватили Дмитрия Шуйского за шубу и за руки.
Храмцов начал протискиваться вперед, к крыльцу, взбежал по ступенькам, перекрестился и поклонился людям:
– Дозвольте слово молвить, бояре. Не знаю, как вы, а я обид за Дмитрием Федоровичем не помню. Тяготами лишними нас не обременял, мзду не брал, а что на порубежье вкруг ходим – так то за своей же землей и доглядываем. Твердыня стоит под его рукой в исправности, бояре. На стены и башни посмотрите. Щепы гнилой или поломанной не найдете. А ведь то защита наша в тяжкую годину. Исполчением да смотрами воевода нас зазря не домогал. А коли звал – то, стало быть, нужда приходила. И мыслю я, не нужно нам в старосты иного помещика. Поместье у него от Оскола к югу имеется. Стало быть, наш он боярин, оскольский. Прав я, бояре?! Люб вам боярин Шуйский в губные старости?
– А что, хороший воевода Дмитрий Федорович! – поддержали его из толпы. – Люб!
– Люб Шуйский! – уверенно подтвердили другие голоса. – Люб Шуйский, люб!
– Тащи его сюда!
Бояре, может, несколько грубовато, доволокли бывшего воеводу до ступенек, отряхнули, поставили.
– От земли и бояр наших прошу, – низко поклонился Шуйскому Храмцов. – Не гнушайся доверием нашим, Дмитрий Федорович. Иди над нами губным старостой. Люб ты нам. И дела, и рука твоя любы.
Бывший воевода тяжело поднялся назад на крыльцо, поклонился боярину Сергею, поклонился толпе:
– За милость и добросердечие ваше благодарю, бояре. Волость держать буду, как могу. А уж коли власть придется применить, вы уж не серчайте. Сами мне сие право доверили.
– Здрав будь, Дмитрий Федорович! – радостно завопил кто-то из бояр.
– Люб, люб! Здрав! – подхватили другие. Губной староста снова раскланялся во все стороны, перекрестился и вдруг смахнул с глаз неожиданную слезу. Кажется, своего избрания из воевод в старосты он не ожидал.
Воевода подступил, открыл рот, собираясь что-то сказать, но тут от угловой башни послышался истошный, отчаянный крик:
– Татары! – и бояре моментально забыли о только что свершенном великом деле.
– Татары! – Всадник влетел во двор на взмыленном скакуне, ведя в поводу не менее усталого коня, ] доскакал до воеводского двора и устало прохрипел: – Татары идут... Не считанные... Кони быстрые, чудные... Порубежный разъезд догнали... Рядом...
– Где рядом, где? – безжалостно начали допрашивать измученного вестника бояре.
– Сейчас, думаю... Думаю, Батово проходят...
– Юля! – Варлам рванулся, растолкав ближних помещиков, кинулся к воротам. Потом, спохватившись, – к коновязи.
– Держите его, бояре! – следом спохватились братья. – Ускачет!
Батова перехватили у ворот, прижали к тыну:
– Успокойся, Варлам! Куда ты? Там татары тысячами накатывают!
– Юленька, жена моя осталась... С дочкой. Пустите! Одна. Братья, милые, выручайте! Со мной пойдем. Пробьемся, братья?!
– Да куда, боярин! – поддержали братьев другие воины. – Нас здесь и двух сотен не наберется. Куда нам против тысяч? Ты душу не рви, упредили их. Запереться они успели. И смердов окрестных собрать. Сам видишь, за полдня тревожная весть примчалась.
Варлама отпустили, и он сполз спиной по стене, обхватив руками голову.
– Ты не томись, – подошел воевода Шуйский, а ныне – губной староста. – Видели мы благоверную, Господом тебе в супруги даденую. Она так просто под аркан не пойдет. Такую на крепости оставить не страшно. Бог даст, отобьется. Ты молись боярин, молись.
Глава 7
Стены Тулы
Аллах, великий и всемогущий, не оставил милостью своих воинов и гладкими шелками выстелил их путь на север. И хотя нукеры Кароки-мурзы не смогли выступить ни в тот же день, как он прибыл в ставку Гирей-бея, ни на следующий, отдыхая и дожидаясь отставшего обоза – но на третье утро, пока невольники сворачивали шатры, трое руководителей набега смогли пройтись по окружающей степи и заметить, что на землю упал легкий морозец, сковавший только начинающий подтаивать снег в крепкую корку.
Бог остановил размокание степи в непролазное болото, давая ясный знак, что поход угоден его желаниям.
Вскоре большие колеса кибиток и маленькие – захваченных у русских телег, затрещали по насту, вытягиваясь в общую колонну. Хотели того ногайские беи, или нет – но набег начался.
Каждый мог решать для себя сам – хочет он ждать тепла, просыхания степи и подрастания молодой травки, столь любимой скакунами, или подниматься в седло и следовать за Гиреем, – но Менги-нукера, способного создавать глиняных людей и командовать ими, Девлет увозил вперед.
Степь наполнилась движением. Беи, отчаянно ругаясь, торопили нукеров и невольников сворачивать стоянки и грузить повозки. Не имеющие с собой иного добра, кроме чересседельных сумок, сельджукские отряды просто поворачивали головы коней и верблюдов вслед за передовым отрядом, богатые стамбульские
