подчиненного. Новичку хорошо говорить, но он, Сикора, лучше знает, как обстоят здесь дела. Ивана не разыщут, а если даже разыщут, то он выставит свидетелей, установит непреложное алиби, приведет ясные, как божий день, доказательства, что в тот вечер он и близко к реке не подходил, что осадник ошибся, что, впрочем, было неудивительно в таком мраке. Ведь сам Хожиняк признавался, что было действительно очень темно. И Сикора охотно передал все это дело Людзику. Пусть побегает, помучится, пусть на своей шкуре убедится, какова здесь жизнь. Этому пижону кажется, что здесь можно что-то сделать. Что ж, пусть пообломает себе зубы. А где-то в глубине души притаилась еще и мысль, что на этом случае Людзик, бог даст, сломит голову, тогда Сикора хоть насчет Зоси будет поспокойнее. То, что Людзик подкапывается под него, что он стремится занять его место, это-то Сикора сразу заметил, но это его мало трогало. Ничего худшего, чем эта служба в Полесье, с ним уж случиться не могло, — так пусть все идет, как идет.
Людзик бросился на это первое свое самостоятельное дело с невероятным увлечением. Вопреки продиктованным осторожностью и здравым рассудком обычаям он стал выслеживать Ивана один, ему ни с кем не хотелось разделить заслугу и торжество. Целыми днями он исследовал местность, тропинки от реки к деревне, из деревни к реке, проходы в зарослях на опушке леса, узкие кладки, ведущие через зеленую ряску трясин, поваленные стволы в ручьях, впадающих в реку. Описав широкий, охватывающий деревню круг, он все суживал кольцо своих исследований, подбираясь к Ивановой избе. Поблизости от этой избы начинались плавни, заросшие высоким тростником и осокой. Людзик нашел удобное место в тростнике — сухой, защищенный от посторонних взглядов островок, с которого видна была дверь Ивановой избы. Он просиживал здесь часами, так что ноги деревенели, а скулы сводило непреодолимой зевотой. Ночью он выбирал себе другую позицию, возле самого дома, где, по счастливой случайности, не было собаки, в густых зарослях бузины и барбариса. Он подробно ознакомился со всем жизненным распорядком Ивановой семьи. Едва начинало светать и вся деревня, казалось, спала под почти белым небом, из дверей выходила Иваниха и медленно шла за избу. Через некоторое время выбегал один ребенок, потом другой. Людзик уже знал их всех, трех мальчиков и девочку. Затем из щелей крыши начинал струиться дым — это значило, что Иваниха уже успела насобирать щепок. Потом коровы шли на пастбище, Иваниха собирала в корзинку траву, дети бежали с удочками к реке, а женщина усаживалась на пороге и чистила мелкую, проросшую белыми ростками картошку, величиной не больше грецкого ореха. Людзик ждал. Он узнал мокрые от росы рассветы, затянутые седым туманом, прозрачные розовые вечера, ночи, сверкающие звездами, и ночи с внезапно налетающими грозами, шумными, яростными грозами, которые, казалось, разрывали землю в клочья, но к утру бесследно проходили.
Людзик ожесточился.
Но Иван, видно, никогда не приходил в избу или же проникал в нее каким-то непостижимым способом. Иногда, по ночам, полицейский бесшумными, кошачьими шагами подкрадывался к самой стене избы и прислушивался. Нет, в избе никого не было. Из нее доносилось лишь похрапывание детей, иногда стонала сквозь сон женщина, но больше ничего не было слышно. Надо было искать где-то в других местах.
И вот начались бесконечные скитания по болотам, по трясинам, по глухим, ни на что не похожим дебрям. Очень скоро он возненавидел все это. Он проклинал диких уток, с тревожным криком поднимающихся над водой, улетающих с пронзительными стонами бекасов, молчаливых цапель, которые исчезали, шумно взмахивая мощными крыльями. Все словно сговорилось, чтобы выдавать присутствие Людзика. Но с течением времени он научился подкрадываться так тихо, сидеть в тростниках так неподвижно, что птицы забывали, что он здесь. Серые чирки, большие кряквы и еще какие-то утки, которых он и названия не знал — с белыми ободками вокруг глаз и белыми полосками на крыльях, — подплывали почти к самым его сапогам. Возле него бегали на высоких ножках кулики с белыми блестящими грудками, словно только что умытые и причесанные прибрежные франты. Теперь на любом расстоянии его замечали лишь цапли, самые чуткие и бдительные из всех птиц, и, немедленно теряя неподвижность белого столбика, поднимались в воздух, как только он показывался вдали.
Но Людзик не интересовался птицами. На песке, на болотах, повсюду он разыскивал следы человеческих ног. Среди множества отпечатков лаптей он пытался найти отпечатки ног Ивана. Нельзя было ничем пренебрегать, ни о чем нельзя было забывать, ни перед чем не отступать. Однажды он заметил в нескольких километрах, на противоположном берегу, поднимающийся над ольхами дымок и не обратил на это внимания. Но потом, когда он сидел в засаде у Ивановой избы, перед его глазами вдруг всплыл этот дымок. Тонкая, едва заметная, поднимающаяся вверх, в чистый, как хрусталь, воздух, струйка дыма над темными деревьями. Только теперь он задумался: кто мог разжечь там костер? В той стороне не было людского жилья, там простирались предательские трясины, на которых не паслись даже коровы. Откуда же мог взяться дым? Он с трудом высидел в засаде до утра, рассеянный и невнимательный. Чем дальше, тем сильнее он чувствовал, что сделал глупость. Таинственный голос, инстинкт гончей, который выработался в нем за эти дни, нашептывал ему, что именно там и следовало искать. Утром, весь измокший от росы, озябший, он даже не пошел в комендатуру позавтракать, а сел в лодку и переправился на другую сторону. Здесь впадал в реку небольшой ручеек, темная, коричневая вода которого смешивалась с обильными светлыми волнами реки. Он толкнул лодку в узкий проход и сразу погрузился в прохладный, зеленый полумрак. Высоко над ручьем поднимались непроницаемые своды ветвей, сероватые ольховые стволы высились, как костельные колонны. И тишина была словно в костеле. Деревья пониже, помоложе склонялись ветвями до самой воды, и ему приходилось наклоняться, чтобы не получить удара по лицу. С листьев срывалась роса, — крупные капли тяжело падали в лодку, на плечи полицейского, на его шапку. Прохладный мрак еще таился у подножья стволов, поросших у земли густым зеленым мхом. В одном месте деревья слегка расступались вокруг песчаной площадки, и здесь глазам Людзика открылось чудесное зрелище. Небольшая птица с серой спинкой, с белым брюшком и грудкой, видимо, только что проснулась. Она с наслаждением потягивалась совершенно человеческим движением, вытянув в сторону одно крыло и ножку. Вдруг она заметила вынырнувшую из зеленого туннеля лодку и замерла в своей смешной позе. Людзику захотелось брызнуть в соню водой, но он тотчас одернул себя за это неуместное мальчишеское желание. Где-то тут неподалеку должен быть след вчерашнего костра.
Утро все разгоралось, и, наконец, на верхушках деревьев ярким золотом вспыхнуло молодое солнце. Ожили, зашелестели ольхи. Запела птица, за ней другая, третья. Ручей суживался, бежал все более мелкой струей, заросшей листьями конского щавеля и широкими тарелками лопуха. Стараясь не шуметь, Людзик уже не греб, а изо всех сил отталкивался, упираясь веслом в вязкое дно ручья. Здесь ольхи кончались, переходили в частый кустарник, а вместе с ольхами кончался и ручеек. Дальше была лишь просторная трясина, заросшая тростниками, и стена осоки выше человеческого роста.
Полицейский осторожно вылез. Из тростников вылетели цапли и величественным, плавным полетом понеслись одна за другой к реке. Верно, они ночевали где-то здесь, отбившись от пустых в эту пору гнезд в неведомом лесу. Людзик нагнулся и стал тихонько пробираться сквозь кусты. Справа и слева было болото — предательская рыжая трясина, зацветшая пятнами яркой зелени. Узкий перешеек между болотами привел его, наконец, на какой-то островок — кочку. Он приостановился. Прямо перед ним, в нескольких шагах, серели потемневшие от росы следы костра. Рядом лежала охапка тростника и сухой травы, явно служившая постелью. Но никого не было видно. Он внимательно оглянулся кругом и подошел поближе. Костер потух недавно; раскопав кучу золы, он еще почувствовал слабое дыхание тепла… На росистой седой, отливающей голубизной траве виднелись удаляющиеся следы — темный отпечаток ног. У Людзика лихорадочно заколотилось сердце — с пальцем на курке, кошачьими шагами он двинулся по следу. Но след запутывался, терялся и, наконец, совершенно исчез в чаще тростника. Полицейский выругался сквозь зубы. Он стал осматривать тростник, осоку, стебель за стеблем, сантиметр за сантиметром. Да, кто-то прошел здесь, и притом прошел только что, Людзик инстинктивно обернулся. Ему вдруг показалось, что откуда-то за ним наблюдают внимательные глаза, — они были совсем близко, быть может тут же рядом, в тростнике. Он притаил дыхание, но не услышал ничего, кроме плеска и гомона водяной птицы. За тростником, должно быть, было небольшое озерцо, из него-то и вытекал ручей, по которому он приплыл сюда. Он попытался продвинуться дальше, но вскоре почувствовал, как предательски подается под ногами почва. На большом пространстве земля колыхалась под ногами, словно огромные медленные качели. Людзик отступил и вернулся на полянку. Здесь ничего не изменилось, только следы ног на росистой траве перепутались с его следами и стали менее четкими. Солнце уже и сюда добиралось сквозь кружево ольховых ветвей.
Дело было безнадежное, и он решил вернуться. Безошибочное чутье говорило ему, что он попал на
