от Национального собрания санкцию, в которой оно нам, конечно, не откажет. С недавнего времени позиция его сделалась весьма обнадеживающей для всех французов, оно так же мало заинтересовано в буйстве низов, как и в злоупотреблениях верхов. Собрание объявит четко и ясно, что бунт – преступление, что народу негоже браться за оружие и проливать кровь, если у него есть депутаты, способные поведать королю обо всех его невзгодах, и король, способный вынести справедливый приговор.
Вооруженный декларацией Национального собрания, полученной без большого труда, король не преминет по-отечески, то есть сурово, наказать парижан.
Тогда тучи рассеются, королевская власть возвратит себе первейшее из своих прав, народы вспомнят о том, что их долг – послушание, и все пойдет, как шло от века.
Так рассуждали в большинстве своем завсегдатаи аллей и бульваров.
Однако на площади Оружия и в окрестностях казарм раздавались иные речи.
Там сновали люди пришлые, с умными лицами и загадочным взглядом, кстати и некстати изрекавшие таинственные пророчества, преувеличивавшие и без того грозные новости и проповедовавшие почти не таясь соблазнительные идеи, которые вот уже два месяца волновали Париж и будоражили предместья.
Вокруг этих людей собирались мрачные, агрессивные, возбужденные слушатели, которым ораторы напоминали об их нищете, об их бедах, о грубом презрении к ним монархии. Ораторы эти не скупились на описания народных страданий:
– Народ борется уже восемь столетий, и чего он добился? Ничего. У него нет социальных прав, нет и прав политических; положение его ничем не лучше положения коровы, у которой отбирают теленка, чтобы отвести на бойню, отбирают молоко, чтобы продать на рынке, отбирают жизнь, чтобы получить мясо и кожу. В конце концов монархия под давлением обстоятельств принуждена была пойти на уступки и созвать представителей сословий, но сегодня, когда представители эти собрались в Париже, что делает монархия? Она давит на них, как давила с самого первого дня работы Генеральных штатов. Если Национальное собрание все-таки было создано, то произошло это против воли короля. Так вот: раз наши парижские братья оказали нам такую грозную помощь, подтолкнем Национальное собрание вперед. Каждый его шаг на политическом поприще, где идет сражение, – наша победа; это расширение наших владений, это приумножение нашего богатства, это освящение наших прав. Вперед, граждане! Вперед! Бастилия не что иное, как форпост тирании! Форпост взят, осталось захватить самую крепость.
Иные сборища собирались в укромных уголках, иные говорились там речи. Те, кто их произносил, принадлежали, бесспорно, к высшему сословию, и их белые руки и изысканные манеры выдавали то, что призвано было скрыть простонародное платье.
– Народ! – призывали эти ораторы. – Узнай правду» тебя обманывают и те, кто просят тебя отступить назад, и те, кто толкает тебя вперед. Тебе толкуют о политических и социальных правах, но стал ли ты счастливее с тех пор, как получил право выдвигать депутатов и благодаря их посредничеству участвовать в голосовании? Стал ли ты богаче с тех пор, как представители, избранные тобою, отправились в Париж? Прибавилось ли у тебя хлеба с тех пор, как Национальное собрание принялось издавать декреты? Нет; итак, оставь, брось политику и теории, измышленные книгочеями. Тебе нужны не фразы и максимы, изложенные на бумаге, тебе нужен хлеб и еще раз хлеб; в нем – благополучие твоих детей, спокойствие твоей жены. Кто даст тебе все это? Король решительный, умный, великодушный. Людовик XVI не таков, Людовик XVI попал под каблук жены, бессердечной австриячки. Тебе нужен другой король. Это… Подумай сам; отыщи подле трона того, кто может сделать Францию счастливой, того, кто навлек на себя ненависть королевы именно тем, что портит ей всю игру, кто любит французов и любим ими.
Таков был глас версальского общественного мнения; так падали в почву семена гражданской войны.
Жильбер послушал, о чем толкуют версальцы, и, уяснив их умонастроение, направился прямо во дворец, охраняемый многочисленными часовыми. От кого? Этого никто не знал.
Несмотря на всех этих часовых, Жильбер беспрепятственно пересек все дворы и дошел до самого дворца, не привлекши к себе ничьего внимания.
В приемной его остановил гвардеец личной охраны короля. Жильбер вытащил из кармана письмо г-на де Неккера и показал гвардейцу подпись. Гвардеец прочел ее. Он получил строжайший приказ, но, поскольку строжайшие приказы больше всех прочих нуждаются в уточнениях, гвардеец сказал Жильберу:
– Сударь, приказ недвусмысленно гласит, что я не должен никого пускать к королю, но очевидно, что случай с посланцем господина де Неккера не был предусмотрен в этом приказе, а вы, должно быть, прибыли к королю с важным известием; входите, я беру ответственность на себя.
Жильбер вошел.
Король проводил этот вечер не в своих покоях, но в зале Совета, где принимал депутацию Национальной гвардии, прибывшую просить его отозвать войска, сформировать буржуазную милицию и избрать своей резиденцией Париж.
Людовик холодно выслушал просителей и отвечал, что должен вначале разобраться в происходящем и обсудить предложения депутации с Королевским советом.
Депутаты ожидали его решения на галерее, следя сквозь матовые стекла дверей за гигантскими тенями королевских советников, чьи движения казались угрожающими.
Это фантасмагорическое зрелище наводило их на мысль, что ответ будет неблагоприятный.
Подозрения их оправдались: король коротко ответствовал, что назначит буржуазной милиции командиров, а войскам, стоящим на Марсовом поле, прикажет отступить.
Что до его присутствия в Париже, сказал он, то этой милости мятежный город сможет удостоиться лишь тогда, когда возвратится к полной покорности.
Депутаты молили, требовали, заклинали. Король отвечал, что сердце его разрывается от боли, однако ничего другого он обещать не может.
Удовлетворенный этим минутным торжеством, этой демонстрацией власти, которой он уже не обладал, Людовик XVI возвратился в свои покои.
Там его ждал Жильбер. Подле него стоял гвардеец личной охраны короля.
– В чем дело? – спросил король.
Гвардеец подошел к нему, и, покамест он объяснял Людовику XVI причины, побудившие его нарушить приказ, Жильбер, уже много лет не видевший короля, безмолвно и пристально глядел на человека, которого Господь поставил у кормила власти в тот самый момент, когда на Францию обрушились жесточайшие бури.
Короткое толстое тело, вялое и невидное; бесформенное и невыразительное лицо; тусклая юность, борющаяся с ранней старостью; могучая плоть, подавляющая посредственный ум, которому лишь память о знатнейшем происхождении сообщала некое подобие величия, – для физиогномиста, штудировавшего Лафатера, для магнетизера, читавшего в книге будущего вместе с Бальзамо, для философа, грезившего вместе с Жан-Жаком, наконец, для путешественника, перед взором которого прошли бесчисленные человеческие племена, все это значило: вырождение, оскудение, бессилие, гибель.
Поэтому Жильбер наблюдал это печальное зрелище с волнением, источником которого было не почтение, но мука.
Король приблизился к нему.
– Это вы, сударь, привезли мне письмо от господина Неккера?
– Да, ваше величество.
– Ax! – воскликнул король, словно прежде сомневался в правдивости слов гвардейца. – Скорей давайте его мне! Он произнес эти слова тоном утопающего, который кричит: «Тону! Помогите!»
Жильбер протянул королю письмо. Людовик схватил его и быстро пробежал
