Богдан сказал, чтобы Вовка напечатал три карточки.
— Зачем тебе? — удивился Самоварик. — Бумаги на это жалко: ни в какую газету не возьмут и в летопись эту чушь не вклеишь.
— На память, — ответил Богдан. — Ему, ей и мне.
Большой совет
Одна из этих карточек появилась на доске приказов и объявлений вскоре после ужина, когда все командиры и сержанты собрались в штабе на заседание Большого Совета. Прежде чем вывесить ее, Богдан, распаляя себя, припомнил заново все обиды, которые нанес ему Сергей Лагутин, и колкие словечки, которые слышал от Кати. Больше не колеблясь, он написал на фотографии: «Первый поцелуй». От этой надписи снимок приобретал какой-то нехороший, оскорбительный смысл.
Карточку заметили не сразу. Лишь минут через пять пробегавший мимо мальчишка обратил на нее внимание. Он постоял около доски, поглазел, махнул кому-то рукой. Подошли еще двое. За ними — еще несколько ребят из разных взводов.
Наблюдавший издали Богдан не слышал, о чем они говорили, но реакция была явно не та, на которую он рассчитывал. Никто не хохотал до упаду и не кричал во всю глотку, чтобы подбежали другие и тоже покатились со смеху. Мальчишки стояли как пристыженные.
— Узнать бы этого гада! — тихо сказал кто-то.
— Чего тут узнавать! — возразил второй. — Аппарат только у одного. Толстенький такой, коротконогий… Кругом шастает. Его работа!
— Темную бы ему устроить!
— А в каком взводе?
— В нашем, — подсказал мальчишка с Третьей Тропы. — В первом отделении.
Пока ребята внутренне готовили себя к расправе над Вовкой Самовариком, к ним подошла Ната. Один взгляд — и с небывалой для нее решимостью она сорвала карточку с доски, измельчила ее, бросила на землю и скорбно посмотрела на мальчишек.
— Это гадко! Подло!
Всем стало стыдно, словно их застали за унизительным подглядыванием.
— А мы что? Мы ничего! — послышалось из кучки смутившихся ребят. — Мы наоборот.
— Сейчас дадим кой-кому!
— Могу показать палатку! — вызвался мальчишка с Третьей Тропы.
— Пошли! — закричало сразу несколько голосов. — Веди!
И ватага мальчишек угрожающе двинулась к Третьей Тропе.
А Ната осталась у доски, смотрела под ноги — на обрывки фотокарточки — и думала, какие все-таки противные бывают люди.
— Ты напрасно поторопилась, — сказал Богдан, подходя к ней. — У меня есть запасная. — Он показал вторую карточку с такой же надписью. — Все дело в том, что я не умею прощать.
Сначала Ната попятилась от него, даже загородилась рукой, будто увидела что-то страшное. Потом ресницы намокли от слез, она судорожно всхлипнула и, шагнув к Богдану, неумело, слабо ударила его по лицу один раз и совсем уж бессильно — второй. Повязка съехала с глаза и упала. Он не стал поднимать ее. Пощечины подействовали на Богдана меньше, чем рыдания, которые не смогла удержать Ната. Опустившись тут же, у доски, на землю, она горько заплакала. Беззащитно вздрагивали плечи и шея.
— Дура! Нашла чего хныкать! — грубо сказал Богдан, пытаясь скрыть свое смятение. — А как он меня?.. И она тоже! — Он потрогал Нату за плечо. — Да перестань ты!.. Ну, хочешь — разорву все карточки?.. Хочешь?
Он говорил и чувствовал, что говорит совсем не то и что вообще ни эти, ни другие слова ее не успокоят. И сумел Богдан в эту минуту взглянуть на себя как бы со стороны, взглянуть ее глазами. И понял, почему плачет Ната: потому что уже не надеется увидеть в нем такого человека, какого ей хотелось бы видеть. Так плачут по покойнику.
— Ты бы и надо мной? — сквозь рыдания проговорила Ната. — Так же бы?.. А если она… любит его!.. А ты…
И как тогда, когда он затаптывал черту, которой Фимка с Димкой навсегда отделили его от себя, как тогда, когда кричал Вовке, чтобы тот убил его, так и сейчас — какое-то исступление нашло на Богдана. Но оно быстро схлынуло, вытесненное чувством полной безысходности. Стало как-то безразлично. Исчезнуть бы. Раствориться… Было такое состояние, будто он долго, очень долго работал без сна, без отдыха, до полного изнеможения и вдруг увидел, что его работа никому не нужна, даже ему самому.
— Довольно, — сказал он тусклым, пугающим своей отрешенностью голосом и пошел прочь.
Ната подняла заплаканное лицо.
— Ты куда?
— А знаешь, — болезненно улыбнулся Богдан, оглядываясь, — ногу ему — это тоже я подстроил.
— Ты куда? — настойчиво повторила Ната.
— Туда. — Он кивнул на штаб. — Пусть отправляют… Всякие там отсрочечки не для меня… Устал.
Ната вскочила на ноги, но Богдан больше не оглядывался и все быстрей и быстрей шел к штабу. У самого крыльца, где пригорюнившись сидели Фимка и Димка — ждали своей очереди, Богдан столкнулся с сияющим Вовкой Самовариком.
— Чуть в командиры не влип! — радостно выпалил тот. — Еле упросил!
Не отвечая, Богдан поднялся на крыльцо, а Вовка покатился дальше. С трудом удалось ему убедить Большой Совет не назначать его помощником командира отделения. Исчерпав все свои доводы, Вовка в отчаянии встал на руки перед столом начальника лагеря и задрыгал в воздухе ногами.
— Ну какой из меня командир!.. Кто меня слушать будет?
Это подействовало. Члены Совета посмеялись и отпустили Вовку — очень уж неавторитетно выглядел он с задранными кверху ногами, с опустившимися до колен брючонками.
Фамилию Гришки Распути первым назвал на Совете сержант Кульбеда. Мнения сразу разделились. Все знали, что Гришка — из числа «трудных». Никто не запрещал назначать командирами таких мальчишек, но не рано ли? Прошла всего неделя — не ошибется ли Совет?
Во время предварительного обсуждения Гришкиной кандидатуры в штабную комнату вошел Богдан. Сидевший рядом с дверью командир первого взвода встал и грудью двинулся на него.
— Здесь Совет! Не видишь?
— Мне сюда и надо.
— Надо, так жди — вызовем!
И Богдан вышел. После встречи с Натой в нем что-то сломалось. Не было сил грубить, спорить, настаивать. Он вернулся на крыльцо и сел на ступеньку спиной к Фимке и Димке. Он слышал, как динамики на Третьей Тропе прокричали:
— Григория Распутина просят прийти в штаб!.. Большой Совет вызывает Григория Распутина!..
Через минуту кто-то из членов Совета позвал Фимку с Димкой. Богдан остался один. Мысли были какие-то тяжелые и бесформенные — такие, что и не определишь, о чем он думал. И чувства под стать мыслям — притупленные, вялые. Как совершенно посторонний человек, видел он Катю, которая пробежала из кухни в санчасть, Гришку Распутю, шагавшего к штабной поляне.
— Тебя тоже? — спросил Гришка у Богдана и, не ожидая ответа, громко затопал ботинками в полутемном коридоре.
Когда его длинная фигура выросла на пороге штабной комнаты, командир первого взвода, хоть и встал, но не пошел грудью на такого верзилу, а вопросительно взглянул на членов Совета.
— Садись, Гриша! — сказал сержант Кульбеда.
И Распутя невозмутимо и спокойно сел на ближайший стул.
Совет заканчивал разбор «дела» Фимки и Димки. Выступал юный дзержинец — командир одного из отделений. Как беспощадный обвинитель, он задавал вопросы и сам же отвечал на них:
